Шрифт:
ЕЛКА СОРОК ПЕРВОГО ГОДА
А жизнь, товарищи, была совсем хорошая.
Аркадий Гайдар. Голубая чашка.
На пути из Ленинграда в Севастополь мы остановились в Москве, мама выстанывала:
– В Москву! Хоть на денек! Сколько не была в Москве!
Она – коренная москвичка, в Москве выросла, работала, все знала.
Поженившись, они с отцом объездили полстраны, – куда отца направляли, туда и ехали. Теперь путь его лежал в Севастополь, на морской завод. Опять надолго.
– Хорошо, – ответил он маме. – Остановимся. Разыщем
В советские времена не принято было останавливаться в гостиницах: дорого, мест нет, вообще гостиница – нечто чужое, буржуазное, развратное. Пристраивались обычно у знакомых, у друзей.
У директора Юса квартира оказалась большая, несколько комнат, новая.
Жена его, Дора или Лора ее звали, молодая, вроде моей мамы, только другая: тихая, медно-рыжие волосы гладко уложены, глаза серые, чуть навыкате. У них тоже двое детей: девочка Ева, лет четырех, как наша
Инга, и мальчик Вовка, лет десяти, чуть постарше меня. Только он черненький, носатый, тощий, я возле него – толстощекий, круглый, весь в веснушках. Рядом стоим – очень разные.
– А я вас вот такими и помню, – сказала Дора-Лора нашим отцам.
– Ну нет, – ответили они, – мы уже постарше были.
Вечером рассматривали толстый семейный альбом с фотографиями. Одна, наклеенная на твердый картон, изображала большую группу людей, построенных пирамидой на фоне какого-то сада, пальм. Все очень молодые, не похожие на людей нынешних. Белая подпись сообщала: “1-ые курсы пионерработников Ялты и района. 1928 г”.
Сначала в группе нашли Дору-Лору: мужской пиджак, мужская же рубашка, застегнутая до горла, на голове мужская кепка с огромным козырьком. Потом нашелся мой отец, тоже в кепке набекрень, – так я сейчас ношу свою, – грудь в значках, в кармане – для форсу авторучка. Молоденький Юс совершенно похож на Вовку – худой, черный, только небольшие усики. Теперь он высокого роста, с буйной шевелюрой, в черной гимнастерке, на которой привинчен и сияет новенький орден Ленина. На фото у всех девушек фасонисто повязаны пионерские галстуки.
Наши родители похохотали, повспоминали молодость, отыскали еще друзей, рассказывая о них.
Нас, гостей, отправили в спальню, на огромною кровать, где мы все уместились. Еще в спальне поставили раскладушку для Вовки: мы всё не могли с ним наговориться.
Утром отец пошел в ванную и удивился ее размерам.
– Ну, устроился шарикоподшипниковый! – сказал он.
– Так ведь шарикоподшипниковый! – ответил Юс важно.
На завтрак давали какао и гренки. Я узнал мамину руку; она часто делала гренки дома. Если не было сахарного песку, завертывала несколько кусков рафинада в угол полотенца или салфетку и разбивала их молотком или каслинским литым утюжком, который надо нагревать на огне. Когда обсыпала толстые, мокрые от молока и сопливые от яйца куски хлеба, можно было хотя бы сцапнуть кусочек побольше – и в рот.
Сегодня при Доре-Лоре я б не решился на это, да и было посыпано нормальным песком.
После завтрака за Юсом пришла машина.
– Поедем, поедем! – сказал он отцу. – Покажу
– Нам бы тоже в магазин съездить, – ответила Лора.
Юс кивнул и вышел.
За нами пришла черная “эмка”, матери нас одели-укатали, и мы поехали по Москве. Мама крутилась во все стороны, все показывала, рассказывала. Очень было интересно: я ведь тоже Москву видел только на картинках и в кино. Красная площадь оказалась не плоская, под асфальтом, а горбом и булыжная, по булыжникам моталась метель. Вижу
Спасскую башню, Мавзолей – чудеса!.. Подъехали к огромному, со стеклянными стенами магазину: мама называла его Мюр-Мерилиз, а
Дора-Лора – ЦУМ. Искали цветную бумагу, такой не было. На каком-то этаже продавец в толстых черных нарукавниках сказал:
– Возьмите белую и вот это. – Он пустил по прилавку металлическою коробочку с красками. – Ваши мальчики, – взгляд на нас с Вовкой, – сами раскрасят.
Дома нас с Вовкой отправили в кабинет. Прежде кабинетов я тоже не видел. Два или три шкафа с книгами, посредине огромный письменный стол с каменным чернильным прибором и подшипником, подставкой которому служил тоже подшипник. Еще кожаный диван, кресло и столик пониже со столешницей – шахматной доской. На стене портрет Сталина с трубкой и другого вождя из взрослого мира, которого я почему-то тоже знал, – Орджоникидзе.
Мы с Вовкой расположились на полу, на ковре. Домработница Аня, полная деревенская девушка, которая всех учила и командовала, будто она здесь хозяйка, а не Дора-Лора, принесла нам два стакана с водой.
Интересно, когда мы приехали и вошли в дом, эта Аня просто так стояла среди коридора, перед открытой дверью в ванную и смотрела туда. Мой отец шел с чемоданом, девушка не подвинулась. Тогда отец поставил чемодан, взял ее своими стальными руками за талию и перенес через порог ванной, внутрь.
– Поставь на место! – сказала Аня без особого выражения.
Отец передвинул чемодан вперед, вернулся, так же крепко взял Аню, словно манекен, и поставил обратно. У нее было розовое лицо, комсомольская стрижка бобриком и спортивная майка с голубой динамовской полосой, под которой торчком, как две половинки разрезанного лимона, выпирала грудь.
Аня принесла нам воду, наказала, чтобы ничего здесь не трогали.
Потом Дора-Лора научила нас, как красить бумагу, нарезать и склеивать из нее бумажные цепи. Аня сказала:
– Что, у нас мало, что ль, игрушек? Я принесу.
Дора ответила:
– Хорошо, когда дети сами делают игрушки и наряжают елку.
– Ну прям не знаю! – был ответ. – Красьте!
Мы принялись за работу. Макая кисточки то в воду, то в карамельно засверкавшие от воды краски, мы полосами, кругами, зигзагами превращали белые листы бумаги в желтые, красные, синие. Девчонки, конечно, ползали вокруг нас и тоже просили рисовать, Дора-Лора в конце концов велела дать им тоже работу.
– Пусть малюют, как смогут, а вы потом подправите. – Она была очень добрая, эта Дора-Лора.