Два века о любви (сборник)
Шрифт:
«на безымянной высоте…»
на безымянной высоте
где мы невольно оказались
нет мы друг друга не касались
но жарились и извивались
как угри на сковороде
слов отлетевшая листва
напрасно шлёпалась под ноги
но изнутри меня едва
не разорвали бандерлоги
желанье смять тебя в руках
упырно высосать упорно
всю робость девичью и страх
чтоб мне всю ночь была покорна
но я телился и мычал
то зажигался то молчал
то битый час тянул резину
патруль мигалкою сверкнул
электровоз во тьме икнул
и месяц осветил дрезину
но вот закончились слова
и отвинтилась голова
и неожиданно упала
мой поцелуй был смел и груб
я в темноту раскрытых губ
вонзил пылающее жало
когда утих призывный гул
ты выдохнув сказала то-то ж
и долго сок из нас тянул
луны трёхмесячный зародыш
Татьяна
Игры света
Когда я гашу свечу,
мне светят твои глаза.
И я мерцаю в ответ
родинками на теле.
Тогда уже всё равно —
ты рядом со мной или за
две тысячи толстых стен от моей постели.
Тяжёлый дневной фонарь
заброшен за край земли.
И спущены с облаков
невесомые сходни —
чтоб те, чьё зренье мудрей, наблюдать могли
в замочные скважины звёзд
чудеса Господни.
Когда сквозь померкший свет
свечи на смертном одре
проявится свет иной золотым сияньем,
он выжжет нашу любовь —
за привкус приставки «пре»,
за то, что она была
иногда деяньем.
Ретро
Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,
пока не подсудна как вид половых преступлений.
Но рвёт, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,
чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.
Роскошно, печально живёт одиночество в теле —
не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.
Счастливцев, его изгонявших вдвоём из постели,
всегда подменял одинокий огромный кузнечик.
И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.
И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.
И страшно спросить: неужели и это приснилось —
то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?
Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно
и мне обещала нелепая эта кривая —
очнуться в любимых руках беспредельной, как слово,
под масками несовершенства себя не скрывая…
А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.
А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.
За нас – чем стыдней, тем бессмертней – на белое ляжет
любовь, от которой родятся стихи, а не дети.
«Радуясь, что это безответно…»
Радуясь, что это безответно,
наблюдаю косо из-под чёлки
за интимной жизнью речки, ветра,
пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.
Стульев белорёбрые скелеты
жмутся к посетителям кафешки…
Под любые мизансцены лета
у меня в душе найдутся флешки —
лета, раздобревшего по-бабьи
и почти что пройденного мимо.
А во мне от баб – ни килобайта:
молоко моей любви незримо.
Маскируясь голосом и тенью,
наскоро приклеенной к подошве,
я нечасто надеваю тело,
чтобы не изнашивалось дольше.
Лучше говорить «оно не-сносно»,
стряхивать брезгливо блёстки лести,
лишь вдвоём с любимым, словно сосны,
не сливаясь с фоном мелколесья.
А пейзаж разлуки засекречен,
чтобы возвращаться в прежнем теле
и меняться флешками при встрече,
потому что душами – смертельно.
Всё, что незабвенно, повторим, а
что не вспомним – сочиним по-новой.
Молоко моей любви незримо,
но испивший – не хотел иного…
Женственность
Сладким лекарством и горьким вином
влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой
струнами всеми звучать об одном,
радугу их ослеплённо даря ему,
шёлковой кошечкой млеть под рукой,
ждать и хранить золочёными ножнами,
и не спросить его: кто ты такой,
чтоб на тебя променять невозможное?!
«Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером…»
Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером —
напряженье свечи, непривычный ко вскрипам диван —
тяготясь этим тайным, невечным, невенчанным,
тем, что каждый не избран и даже не зван.
И, казалось бы, стыдно и зря, только это свечение,
красноватые тени, как ток, но не то чтоб угар…
Все равно я не знала красивей тебя и ничейнее,
все равно ты зачем-то других отвергал…
И в каком-то неведеньи детском я гладила волосы,
и, прощаясь, на миг замирала лицом на плече,
и кидалась на зовы звонков, узнавать не умея по голосу
редкий – редкостный! – твой, и казнила себя: ну зачем!
Но когда, упоенная вдрызг ожиданьем и нежитью,
я впускала тебя лишь затем, что изгнать поклялась,
ты касался меня с такой робкой измученной нежностью,
будто в первый-последний и совсем уж несбыточный раз.
Ненасытные память и верность, удачливой ночи вам!
Оттого ли, что счастье больнее всего и пустей,
мы, опомнясь, вернулись к законным своим одиночествам,
чтобы дальше плодить с ними
странных, миражных, бумажных детей.
«…И тогда наступает иная тоска…»
…И
ни пробелов, ни серости туч дождевых —
и вбирает весь мир чернотою зрачка,
от клинка до цветка.
И восходит звезда. Как же зряч этот луч,
как, пронзая насквозь, оставляет в живых!
В мире мира есть пламя и есть океан,
оперенье садов, ослепленье столиц,
гибкий в поиске зверь и железный капкан,
оры орд, клоны толп и единственность лиц,
лёгкий ветер и кровь, чистый снег и мазут,
шелковистая шёрстка любимых котят,
поезда, и минуты, и змеи ползут,
самолёты, и птицы, и крыши летят,
есть зелёный покой и оранжевый вихрь,
неожиданный дар и непрошеный гость,
горизонты, границы, отсутствие их
и другие миры – потому что насквозь…
Кто ты мне – эротический сон во плоти?
Почему ты подмышки мои целовал?
Что ты сделал со мной? я вернулась иной…
Я узнала тебя – я вернулась, прости,
видишь, всё сохранилось: и ты, и слова.
Воплощённая между тобой и стеной,
я тебя узнавала на ощупь, на слух:
неужели и ты умереть воплощён?
Это стало послушней, чем воды веслу,
это рай – значит, смерть – так зачем же ещё?..
И тогда наступает иная тоска,
по-иному черна – чернотою зрачка,
зрячей зорче дозорных, острей ножевых.
И восходит звезда, оставляя в живых.
Александр Верник, Иерусалим
«Кот наплакал – вот душа, вот и тело…»
Кот наплакал – вот душа, вот и тело,
а гляди, приворожила, как хотела,
как хотела, как могла – не старалась,
Ни ладоней, ни лица не осталось.
Как хотела ты в Париж, в одиночку,
чтоб по улицам ходить улыбаясь,
То сестричку в тебе видел, то дочку,
то любимую – сам удивляюсь.
Не гуляла, не шла – летела.
Вся – сияние в любую погоду.
Ты свободною быть захотела —
что нам делать с твоею свободой?
Пройдено, отплакано – довольно.
И бессмысленно – то, что больно.
Поживем еще на радость друг другу,
и навстречу по известному кругу.
Послесловие
Не окончится ничего, ничего,
никогда не остановится вал
записи голоса твоего —
и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.
Улыбка и боль изменят топографию морщин на щеке,
рисунок вен вздует и перепишет рука.
Но останется царской наградой матовый след на руке
от школьного – помнишь? – из давних стихов – мелка.
Вот так все и устроится быть.
Можно подретушировать деталь.
Реальность не стала обманом. Просто изменился контекст.
Главное – не чтобы вовсе не захотеть забыть,
а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,
решительно ничего, кроме нескольких частных мест
из многословной попытки
тебя продолжать любить.
Разговор
– Кончилось все. Ничего не осталось.
– Хоть бы безделка, царапина, малость.
Снимок ослеп за буфетом.
Пестрая свечка с приветом.
В чей телефон им теперь постучаться,
если события станут случаться?
– Некому слово сказать.
– Некому слезку слизать.
Игорь Жук, Киев
Песня о том, что не произошло
…А то, что не произошло,
То в Книгу Судеб не запишут,
Страницы этой белизна
Грехами не отяготит:
Несостоявшийся отъезд
Так и не сдвинувшейся крыши,
Неопрокинувшийся мир,
Неисчерпавшийся лимит.
И вроде не за что карать,
И было б странно ждать награды —
Всё просто не произошло,
Всё остаётся без измен…
Да-да, пардон, – без перемен, —
Хотя совсем не так, как надо,
И как-то грустно смотрит Бог
С летящих Врубелевских стен.
Но раз уж не произошло,
То и не стоит разговора,
И я бы тоже промолчал:
Глядишь, за мудрость бы сошло…
Да вот часы и календарь —
Неисправимые два вора —
Так лихо тащат из судьбы
Всё то, что не произошло…
Молитва
Береги её, Боже, в дороге ко мне ль, от меня ль;
Защити её, Господи: мир всё мрачнее и строже.
Огради от безумия близких, от ловких менял,
И от веры, что я – её бог, упаси её, Боже!
Укрепи её сердце – она так опасно добра;
Сохрани этот взгляд, этот детский огонь удивленья.
Сатана не поймает её на призыв серебра —
Но чужая беда так легко ей подломит колени.
Груз, доставшийся ей, непосилен для этих плечей,
Но она донесет, и наград не попросит за это.
Не гаси её, Боже! На свете немало свечей,
Но как мало из них зажжено так вот, просто для света!..
Помоги ей, Всевышний! Её не минует печаль;
Эти тени у глаз мне любого сиянья дороже.
Береги её, Боже! – в дороге ко мне ль, от меня ль, —
Защити её, Господи!
Мир всё мрачнее и строже!..