Два века о любви (сборник)
Шрифт:
Наталья Бельченко, Киев
«Упрятавшимся в лоно фонаря…»
Упрятавшимся в лоно фонаря, —
Где твой фитиль охватываю я,
Тобой разносклоняемое пламя, —
Какого же имения желать,
Когда на свет слетелась благодать
И сумрак расступается над нами.
Так, часть – до целого и пол – до полноты
Довоплощаешь, проникая, ты,
И бегство упраздняется по мере
Прибежища, налившегося в нем,
Пока не в схватке с нашим веществом
Отравленное вещество потери.
А нежность – даже посреди огней —
Влажна и обступает тем тесней
Ковчег фонарный, что иной неведом.
Он сам себе голубка и причал,
Его, как жизнь, никто не
И никому не увязаться следом.
«Дитя переулка, дитя тупика…»
Дитя переулка, дитя тупика,
Волшебно заправлена в губы строка,
Как пленка фотоаппарата:
Снимает – снимается – снято.
Покровы срываются, губы дрожат,
Какой-то рубеж окончательно взят —
Вновь отдан – захвачен повторно.
Амор это все-таки норма.
Ранимая норма. От сотен стрижей
Заросший овраг закипает живей.
Отравлен парами заката,
Алхимик глядит виновато.
От силы враждебной защита холмы
И улицы – если до-веримся мы.
А после? Придется раскрыться
Ранимей, чем роза и птица?
«Когда лихорадило город…
Когда лихорадило город,
Влетели стрижи босиком,
Устроив подобие гонок,
Чтоб ветру не стать сквозняком.
Дома, от боязни полёта
Зажмурившись, вжались в сады,
И маленький мальчик на фото
Один избежал пустоты.
Он под поцелуем укрылся,
Совпал со счастливым стрижом
И прыгнул с небесного пирса,
Чтоб выплыть на город и дом,
Где мы, обсыхая, сидели —
Два в небо нырнувших зверька,
И мальчик тогда в самом деле
Взрослел – как взрослеет река.
«Сильнее сильного прижались…»
Сильнее сильного прижались,
На нет друг дружку извели.
Но даже боль была как радость
С проточной стороны земли.
В секундный ход ресницы малой,
Во всхлип из самой глубины
Какая рыба заплывала —
Ловцы доднесь удивлены.
За рыбой медленной янтарной,
Зияющей в бродяжьих снах,
Следит ловец, и год угарный
Его удачею пропах.
Так, меж дорогой и рекою
Впаду в земной круговорот,
Но силы притяженья стою —
Через меня она идёт.
Акростих
Л аскайся взахлёб, за живое
Ю лой напряженье держи,
Б ери, где сошлось без припоя
И дательны все падежи.
М едовая эта минута,
О ткуда, я знаю, течет
М ужчиной и женщиной в чудо —
У кромный свой чудоворот.
«Хорошо бы побывать с тобою…»
Хорошо бы побывать с тобою
Между губ оврага и горы.
Если я чего-нибудь и стою,
Так руки твоей – моей внутри.
Сердце мне давно не предлагали,
И едва ль до этого дойдет.
Нету проку белке в стоп-сигнале:
Все равно случится недолет.
Ну а может, перелет случится,
И тогда торопишься назад,
И смеется пёрышками птица,
А глаза – боятся и хотят
Дом извлечь из закутка любого
В оправданье бестолковых дней.
Только сердце ловится без клёва,
И чужая быль моей сильней.
«В насыщенном мире далеком…»
В насыщенном мире далеком,
Таком достоверном без нас,
Глядением сердца – стооком,
Но боль отмерявшем на глаз,
Накроет прохожего радость,
Прижмется ребенком к стеклу —
Минутою раньше казалось:
Я к этому миру сверну.
Мне Выдубичи через реку
Махали сиренью своей:
Приди к незнакомому веку,
Воды потаённой попей.
Оставь мимолетные беды
За тысячелетним холмом.
Утешься: никем ты не предан.
Ведь не отразился ни в ком.
И как же владеет другими
Уменье найтись и совпасть?
Хочу
На ласку, созвучную власть
Любимого. Но не дается.
Уходит окольным путем.
Из выдубицкого колодца
Неужто вдвоем не попьем?
Герман Власов, Москва
«вот опять апрель где пестрит от птиц…»
«Паустовский пишет…»
Вал. Прокошин
вот опять апрель где пестрит от птиц
где наверно буду опять
выбирать одно из десятка лиц
словно почерк твой вспоминать
где зеленый шум не согнуть в дугу
или обручи на воде
если теплый дождь где опять смогу
пропадать неизвестно где
с этим долгим шелестом тонких лип
желтом свете со всех сторон
где ни шум ни шорох ни даже всхлип
или окрик других имен
птицелова вешнего не отвлекут
по звонку не вернут назад
где смотреть на небо такой же труд
если видеть твои глаза
Анна Минакова, Харьков
«я хочу чтоб всегда вырастала звезда…»
я хочу чтоб всегда вырастала звезда
над твоим молчаливым окном
чтоб стучали шумели всегда поезда
и тянулись сплошным волокном
из далёких и нерастворимых краёв
незапамятных детских краёв
где жуков находил и встречал муравьёв
и апостолов и воробьёв
и летели апостолы в белых плащах
словно перистые облака
улыбались легко говорили «прощай»
Тимофей Иоанн и Лука
исчезали в дыму за дорожной чертой
где растут полевые цветы…
я хочу чтобы ты никогда ни за что
я хочу чтобы ты чтобы ты…
«Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки…»
Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки,
ни тёплой памяти-синицы, ни сновиденья-журавля,
так вылетают опечатки из свежевыжатой строки.
И наполняется криница, и разлетается земля.
Оставим лестницы и двери, и перечислим раз-два-три —
пропавших без вести, без вести, без лёгкой стужи на устах.
Смотри, смотри, не отрывайся, в сухое небо говори,
как на груди грохочет тайна, души белеет береста.
Кто на меня сегодня дышит, назавтра тож меня займёт —
стирать щекочущую краску со щёк моих, твоих ланит,
напрасно выдумает ласку, смертельно за руку возьмёт
и взгляд предолгий приготовит, но от тебя не заслонит.
И туча дёрнется густая, и быстрый снег меня спасёт
от прозябанья и застоя, от увяданья и тоски.
И снова небо непустое тебя вовсю произнесёт,
и я глаза закрою, чтобы не разорваться на куски.
Какое жженье и движенье оборотит тебя ко мне? —
И ты замедлишь на мгновенье свой шаг, смещённый хромотой.
И жухлых листьев копошенье, и снег, предвиденный во сне,
вы всё – со мной, вы все со мною, как свет, повсюду разлитой.
Лихая правда, что нам сделай? Оставь, оставь и отпусти.
За красной шумной тёмной кровью проснулась светлая вода.
Не потеряю ни перчатки, ни тёплой мысли на пути.
Ты отвернёшься ненадолго, ты повернёшься навсегда.
«…И поезда нахлынут, гулки…»
…И поезда нахлынут, гулки,
как ночь в распахнутом окне,
у них вагоны – что шкатулки,
и ничего не стоит мне
узнать, какие там стаканы,
гранёный свет, горчащий стук,
какие быстрые бурьяны
у ветра вырвались из рук,
узнать себя в отёкшем свете,
где всякий сон нерастворим:
на лбу моём, как на планете,
ещё отсвечивает Крым.
И разве кто придёт на помощь,
тихонько на руки возьмёт?
Скажи – ты помнишь? помнишь? помнишь —
домашний хлеб, гречишный мёд…
Ты можжевеловые ветки
тогда подбрасывал в костёр.
И надрывался ветер едкий,
пока лицо твоё не стёр.