Двадцать лет спустя
Шрифт:
— Право, господа, — сказал д'Артаньян, обращаясь к Арамису и Атосу, — вы имеете полное основание недолюбливать Мазарини, потому что, клянусь вам, и он, с своей стороны, вас не особенно жалует.
— В самом деле? — сказал Атос. — Ах, если бы мне сказали, что этот мошенник знает меня по имени, то я попросил бы перекрестить меня заново, чтобы меня не заподозрили в знакомстве с ним.
— Он не знает вас по имени, но знает по вашим делам. Ему известно, что какие-то два дворянина принимали деятельное участие
— Кому велел разыскать?
— Мне.
— Вам?
— Да, еще сегодня утром он прислал за мной, чтобы спросить, не разузнал ли я что-нибудь.
— Об этих дворянах?
— Да.
— И что же вы ему ответили?
— Что я пока еще ничего не узнал, но зато собираюсь обедать с двумя лицами, которые могут мне кое-что сообщить.
— Так и сказали? — воскликнул Портос, и все его широкое лицо расплылось в улыбке. — Браво! И вам ни чуточки не страшно, Атос?
— Нет, — отвечал Атос. — Я боюсь не розысков Мазарини.
— Чего же вы боитесь? Скажите, — спросил Арамис.
— Ничего, по крайней мере в настоящее время.
— А в прошлом? — спросил Портос.
— А в прошлом — это другое дело, — произнес Атос со вздохом. — В прошлом и будущем.
— Вы боитесь за вашего юного Рауля? — спросил Арамис.
— Полно! — воскликнул д'Артаньян. — В первом деле никто не гибнет.
— Ни во втором, — сказал Арамис.
— Ни в третьем, — добавил Портос. — Впрочем, даже убитые иной раз воскресают: доказательство — наше присутствие здесь.
— Нет, господа, — сказал Атос, — не Рауль меня беспокоит: он будет вести себя, надеюсь, как подобает дворянину, а если и падет, то с честью. Но вот в чем дело: если с ним случится несчастье, то…
Атос провел рукой по своему бледному лбу.
— То?.. — спросил Арамис.
— То я усмотрю в этом возмездие.
— А, — произнес д'Артаньян, — я понимаю, что вы хотите сказать.
— Я тоже, — сказал Арамис. — Но только об этом не надо думать, Атос: что прошло, тому конец.
— Я ничего не понимаю, — заявил Портос.
— Армантьерское дело, — шепнул ему д'Артаньян.
— Армантьерское дело? — переспросил Портос.
— Ну, помните, миледи…
— Ах да, — сказал Портос, — я совсем забыл эту историю.
Атос посмотрел на него своим глубоким взглядом.
— Вы забыли, Портос? — спросил он.
— Честное слово, забыл, — ответил Портос, — это было давно.
— Значит, это не тяготит вашу совесть?
— Нисколько! — воскликнул Портос.
— А вы что скажете, Арамис?
— Если уж говорить о совести, то этот случай кажется мне подчас очень спорным.
— А вы, д'Артаньян?
— Признаться, когда мне вспоминаются эти ужасные дни, я думаю только об окоченевшем теле несчастной госпожи Бонасье. Да, — прошептал он, — я часто сожалею о несчастной жертве, но никогда не мучусь угрызениями совести из-за ее убийцы.
Атос недоверчиво покачал головой.
— Подумайте о том, — сказал ему Арамис, — что если вы признаете божественное правосудие и его участие в делах земных, то, значит, эта женщина была наказана по воле божьей. Мы были только орудиями, вот и все.
— А свободная воля, Арамис?
— А что делает судья? Он тоже волен судить или оправдать и осуждает без боязни. Что делает палач? Он владыка своей руки и казнит без угрызений совести.
— Палач… — прошептал Атос, словно остановившись на каком-то воспоминании.
— Я знаю, что это было ужасно, — сказал д'Артаньян, — но если подумать, сколько мы убили англичан, ларошельцев, испанцев и даже французов, которые не причинили нам никакого зла, а только целились в нас и промахивались или скрещивали с нами оружие менее ловко и удачно, чем мы, если подумать об этом, то я, со своей стороны, оправдываю свое участие в убийстве этой женщины, даю вам честное слово.
— Теперь, когда вы мне все напомнили, — сказал Портос, — я точно вижу перед собой всю эту сцену: миледи стояла вон там, где сейчас вы, Атос (Атос побледнел); я стоял вот так, как д'Артаньян. При мне была шпага, острая, как дамасский клинок… Помните, Арамис, вы часто называли эту шпагу Бализардой… И знаете что? Клянусь вам всем троим, что если бы не подвернулся тут палач из Бетюна… кажется, он был из Бетюна?.. — да, да, именно из Бетюна — да, так вот, я сам отрубил бы голову этой злодейке, и рука моя не дрогнула бы. Это была ужасная женщина.
— А в конце концов, — сказал Арамис тем философски безразличным тоном, который он усвоил себе, вступив в духовное звание, и в котором было больше безбожия, чем веры в бога, — в конце концов — зачем думать об этом? Что сделано, то сделано. В смертный час мы покаемся в этом грехе, и господь лучше нашего рассудит, был ли это грех, преступление или доброе дело. Раскаиваться, говорите вы? Нет, нет! Клянусь честью и крестом, если я и раскаиваюсь, то только потому, что это была женщина.
— Самое успокоительное, — сказал д'Артаньян, — что от всего этого не осталось и следа.
— У нее был сын, — произнес Атос.
— Да, да, я помню, — отвечал д'Артаньян, — вы сами говорили мне о нем. Но кто знает, что с ним сталось. Конец змее, конец и змеенышу. Не воображаете ли вы, что лорд Винтер воспитал это отродье? Лорд Винтер осудил бы и сына так же, как осудил мать.
— В таком случае, — сказал Атос, — горе Винтеру, ибо ребенок-то ни в чем не повинен.
— Черт меня побери, ребенка, наверное, нет в живых! — воскликнул Портос. — Если верить д'Артаньяну, в этой ужасной стране такие туманы…