Двадцать лет спустя
Шрифт:
— Та женщина, которую ваши господа и вы заставили меня убить…
— Миледи?
— Да, миледи. Действительно, вы ее так называли.
— Но что общего между миледи и монахом?
— Это была его мать.
Гримо пошатнулся, он глядел на умирающего мрачными, почти безумными глазами.
— Его мать? — повторил он.
— Да, его мать.
— Так он знает эту тайну?
— Я принял его за монаха и открылся ему на исповеди.
— Несчастный! — воскликнул Гримо, у которого холодный пот выступил при одной мысли о возможных последствиях такого разоблачения. — Несчастный! Надеюсь, вы никого не назвали?
— Я не назвал ни одного имени, потому что ни одного не знаю; я сказал ему только девичью фамилию его матери, поэтому он и догадался. Но ему известно, что его дядя был в числе людей, произнесших ей приговор.
И он упал в изнеможении. Гримо хотел помочь ему и протянул руку к рукоятке кинжала.
— Не касайтесь меня, — сказал раненый. — Если вы — тащите кинжал, я умру.
Рука Гримо замерла в воздухе, затем он ударил себя по лбу и сказал:
— Но если этот человек узнает когда-нибудь имена этих людей, то мой господин погиб!
— Торопитесь, торопитесь! — воскликнул палач. — Предупредите его, если он жив еще. Предупредите его товарищей… Поверьте, эта ужасная история не закончится моей смертью.
— Куда он ехал? — спросил Гримо.
— В Париж.
— Кто остановил его?
— Двое молодых дворян, направляющихся в армию; одного из них зовут виконтом де Бражелоном; так, я слышал, называл его спутник.
— И этот молодой человек привел к вам монаха?
— Да.
Гримо поднял глаза к небу.
— Такова, значит, воля всевышнего, — сказал он.
— Без сомнения, — подтвердил раненый.
— Это ужасно, — прошептал Гримо. — Но все же эта женщина заслужила свою участь. Ведь вы тоже так считаете?
— В минуту смерти преступления других кажутся очень малыми в сравнении со своими собственными.
И, закрыв глаза, раненый в изнеможении упал на подушку.
Гримо колебался между состраданием, запрещавшим ему оставить этого человека без помощи, и страхом, повелевавшим ему скакать немедленно с неожиданной вестью к графу де Ла Фер. Вдруг в коридоре послышались шаги, вошел трактирщик с лекарем, которого наконец отыскали.
Следом за ними явилось несколько любопытных, так как молва о странном происшествии начала распространяться.
Лекарь подошел к умирающему, находившемуся, казалось, в забытьи.
— Прежде всего надо удалить кинжал из груди, — сказал он, многозначительно качая головой.
Гримо вспомнил слова раненого и отвернулся.
Лекарь расстегнул камзол, разорвал рубашку умирающего и обнажил грудь.
Кинжал был погружен по самую рукоятку. Лекарь взялся за нее и потянул. По мере того как он вынимал кинжал, глаза раненого раскрывались все больше и больше, и взгляд их становился ужасающе неподвижным. Когда лезвие было все извлечено из раны, красноватая пена показалась на губах раненого. Он тяжело вздохнул. Кровь хлынула потоком из раны; умирающий со странным выражением устремил свой взгляд на Гримо, захрипел и тотчас же испустил дух.
Гримо поднял облитый кровью кинжал, который, вызывая ужас всех окружающих, лежал на полу, сделал знак хозяину выйти с ним, расплатился с щедростью, достойной его господина, и вскочил на лошадь.
Первою мыслью Гримо было тотчас же вернуться в Париж, но он подумал, что его долгое отсутствие встревожит Рауля, что он всего в двух милях от него и что поездка отнимет всего четверть часа, а разговор и объяснение не больше часа. Он пустил лошадь галопом и через десять минут остановился перед «Коронованным мулом», единственной гостиницей в Мазенгарбе.
С первых же слов хозяина Гримо понял, что нашел того, кого искал.
Рауль сидел за столом с де Гишем и его наставником. От мрачного утреннего происшествия на лицах молодых людей еще сохранилось облачко грусти, которое никак не могла рассеять веселость д'Арменжа, привыкшего наблюдать подобные зрелища глазами философа.
Внезапно дверь отворилась и вошел Гримо, бледный, весь в пыли и еще забрызганный кровью несчастного раненого.
— Гримо, мой дорогой, — воскликнул Рауль, — наконец-то ты здесь! Извините меня, господа, это не слуга, это друг.
И подбежав к нему, продолжал:
— Здоров ли граф? Скучает ли по мне? Видел ли ты его после того, как мы расстались? Отвечай же. Мне тоже есть что тебе рассказать; да, за три дня у нас было немало приключений. Но что с тобой? Как ты бледен! На тебе кровь! Откуда эта кровь?
— В самом деле, кровь! — сказал граф, вставая. — Вы ранены, мой друг?
— Нет, сударь, — сказал Гримо, — это не моя кровь.
— Чья же? — спросил Рауль.
— Это кровь несчастного, которого вы оставили в гостинице. Он умер у меня на руках.
— У тебя на руках! Этот человек! Но знаешь ли ты, кто это такой?
— Да, — сказал Гримо.
— Ведь это бывший палач из Бетюна.
— Да, знаю.
— Так ты раньше знал его?
— Да.
— Он умер?
— Да.
Молодые люди переглянулись.
— Что ж делать, господа, — сказал д'Арменж, — это закон природы, которого не избегнуть и палачам. Как только я увидел его рану, я решил, что дело плохо, да и сам он, очевидно, был того же мнения, раз требовал монаха.
При слове «монах» Гримо побледнел.
— Ну, за стол, за стол, — сказал д'Арменж, который, как и все люди его времени, а тем более его возраста, не терпел, чтобы трапеза прерывалась чувствительными разговорами.
— Да, да, вы правы. Ну, Гримо, вели себе подать, заказывай, распоряжайся, а когда отдохнешь, мы потолкуем.
— Нет, сударь, — сказал Гримо, — я не могу оставаться ни одной минуты. Я должен сейчас же ехать в Париж.
— Как, в Париж? Ты ошибаешься, это Оливен туда поедет, а ты останешься.
— Напротив, Оливен останется, а я поеду. Я нарочно для этого и прискакал, чтобы вам об этом сообщить.