Двадцатая рапсодия Листа

Клугер Даниэль Мусеевич

Понятное дело, каракулевый воротник шинели Владимир поднял, чтобы защитить покрасневшие уши, и башлык все-таки накинул на голову. Вид у него при этом был донельзя юмористический, прямо как из журнала «Осколки» или, того пуще, из «Сверчка». И то сказать – башлык поверх головного убора это одно, но тот же башлык на непокрытой голове – совсем иное, чистый шутовской колпак. Да ведь, если внимательно посмотреть, кем был тот Дон Кихот, из романа, – разве не шутом?

Хорошо еще, что зима в этом году была обычная – не слишком суровая, однако же и не чрезмерно мягкая. И ведь что удивительно: пошли мы пешком, а о санях даже и не подумали. Не было ничего проще, чем дойти до моего дома, крикнуть Ефима и приказать ему запрячь сани. Пять-десять

минут, и розвальни с теплой полостью были бы к нашим услугам. Однако же мы так торопились – совершенно непонятно почему! – что никакие подобные идеи нам и в головы не пришли.

Пока мы шествовали по улице, я вновь обратился мыслями к событиям последних двух дней. И выходило так, что, с одной стороны, Владимир, может быть, и прав, а Никифоров – нет. Но, с другой стороны, ведь сам же студент наш и подсказал, что вещи утопленника во двор уряднику подбросил мельник. И я прекрасно понимал: столь веское и единственно материальное доказательство причастности к преступлению перевесит любые рассуждения о невиновности Паклина. Да к тому же я вспомнил поведение Якова Паклина в тот день, когда были сделаны страшные находки. Любой, самый непредубежденный человек признал бы: странновато, весьма странновато вел себя мельник. То есть, в тот момент я ни о чем таком не думал, однако же сейчас вспомнил и растерянность мельника, и страх его, проявившийся еще до второй находки, – страх, за которым видел я теперь нечто большее, нежели просто испуг от близости мертвого тела, столь простительный любому человеку, даже имеющему военный опыт.

Ясно представилась моему внутреннему взору давешняя картина. Вот подхожу я к утопленнику, а Яков, вытаращив глаза и побледнев до белизны нового снега, пятится назад, за спины односельчан. Сейчас мне подумалось, что мельник лишь искал претекста поскорее сбежать, но в то же время боялся неосторожным бегством своим привлечь случайное внимание. Вспомнились мне его руки, нервно мявшие лисью шапку, бегающие по сторонам глаза. И еще то, что он словно бы погружен был в какие-то свои потаенные мысли – всякий вопрос ему приходилось повторять дважды.

Нет, что бы ни говорил наш студент, а образ действий мельника вполне походил на поведение человека с нечистой совестью. Но чем можно замарать совесть в таком случае, ежели не участием или соучастием в убийстве двух несчастных, нами обнаруженных?

Избрав пеший способ передвижения, мы неожиданно – а возможно, и ожидаемо, ведь я могу говорить только за самого себя – узнали от встречных некоторые новости. Оказалось, что, хотя мельник действительно арестован нашим решительным урядником, тем не менее сидит он пока что в доме Никифорова под охраной кокушкинского десятского, Валида Туфанова. В уезд же его еще не отправили, потому что запропастился куда-то Кузьма Желдеев, а прочие мужики не очень расположены его заменить и выступить в роли охранной части. Я подумал, что, наверное, Никифоров еще сам не решил, следует ли отправлять Паклина в Лаишев. Иначе нежелание мужиков конвоировать арестованного ровным счетом ничего не значило бы: Егор Тимофеевич был человеком чрезвычайно серьезным, с ним вообще мало кто решался спорить, а в случае уголовного преступления – тем более.

Все это мы узнали по дороге, не сразу, а отдельными порциями, потому что встречавшиеся нам односельчане рассказывали каждый свою версию событий, да еще приправляли изрядными дозами собственных догадок и суждений. Я полагал, что Владимир теперь свернет к Никифорову, ан нет – он по-прежнему уверенно шагал к мельнице; я же следовал за ним, хотя смысла в том видел уже немного. Когда до дома Паклиных оставалось саженей пятьдесят, я все-таки спросил:

– А что, если Никифоров не ошибся? Вы ведь сами подсказали ему главное – мол, вещи подбросил мельник. На мой взгляд, вполне естественно подозревать Якова Паклина и в том, что он-то и есть настоящий убийца.

– Я ведь объяснял уже! – бросил Владимир, не останавливаясь. – Именно потому, что

Паклин подбросил вещи погибшего, можно предположить, что он их просто нашел. Убийца непременно уничтожил бы такие опасные улики. Да и не похож наш мельник на человека, который, хладнокровно убив женщину, привяжет к ее ногам груз и отправит на дно речное. Есть и еще кое-какие странности. Колечки, например…

– Вы уже не первый раз упоминаете о колечках. Что за странности вы держите про себя? – спросил я, но ответа не дождался: мы уже подошли к воротам дома Паклиных.

Сам дом стоял чуть в отдалении от собственно мельницы и производил солидное впечатление – большой, бревенчатый, украшенный резьбой, под железной крышей, огороженный высоким забором, с дубовыми, обитыми железом же воротами. Когда мы остановились у ворот, собаки во дворе немедленно подняли громкий лай.

– Сколько же у него псов-то? – пробормотал Владимир, вслушиваясь в собачье многоголосье. – Думаю, что два, а брех такой, будто их там целая свора.

Он решительно постучал. Собаки на мгновение притихли, но через мгновенье зашлись в лае пуще прежнего. Мне казалось, что псов во дворе не менее пяти. Однако, заглянув в щелку, я увидел, что сторожей там действительно два – огромная белая подгалянская овчарка, мощный зверь, цепь которого с трудом его удерживала, – и поджарая рыжая легавая, бегавшая по двору без всякого ограничения.

Хлопнула дверь, на крыльце появилась жена мельника Ефросинья. Я отошел от ворот – мне не хотелось, чтобы она заметила, как я заглядываю в щель между слегка разошедшимися досками. Ефросинья прикрикнула на собак. Большая польская овчарка послушалась сразу, а вот легавая не обратила на хозяйку ни малейшего внимания, и той пришлось загнать непослушницу в какой-то закуток. Спустя короткое время визгливый лай затих, калитка в воротах распахнулась.

Ефросинья окинула нас неторопливым взглядом, не выказав при нашем появлении ни малейшего удивления. Лицо ее, обрамленное гагачьим пуховым платком, казалось спокойным, но покрасневшие и опухшие глаза свидетельствовали, что жена мельника тяжело переносит случившееся. И голос ее был почти спокойным, лишь чуть-чуть напряженным, когда она сказала:

– Хозяина нет дома. – Видя покрасневшие уши моего спутника – Владимир зачем-то опять сбросил башлык на плечи, – она не удержалась заметить: – А что же это вы, молодой господин, совсем себя не бережете? В такой мороз без ушей легко остаться.

– Вот и пустили бы погреться! – обрадовался я поводу войти в дом прежде всяких объяснений.

Паклина вновь внимательно нас осмотрела, теперь уже с откровенным подозрением, недовольно пожала плечами. От этого движения полушубок, наброшенный ею на плечи, пополз вниз. Мельничиха успела его подхватить, невольно отступив при этом на два шага в глубь двора от калитки. Владимир немедленно сделал вид, что воспринял это как приглашение, и вошел во двор. Я последовал за ним, изобразив на лице, что ничего неловкого не случилось. Почуяв приближение чужаков, легавая, запертая Ефросиньей в сарае, снова подняла лай. Из конуры овчарки донесся приглушенный рык. Не сделав ничего, чтобы успокоить собак, хозяйка повела рукой в приглашающем жесте и поднялась на крыльцо.

– Что ж, проходите, погрейтесь, – сказала она, глядя на нас сверху вниз. – Печь натоплена, можно и самовар поставить.

– Вот и отлично! – обрадовался Владимир, легко взбегая по ступеням. – Чай – именно то, что нам сейчас надо. Верно, Николай Афанасьевич?

Я пробормотал что-то невразумительное. Нет, все же притворство, даже из благородных побуждений, не давалось мне никогда. Казалось бы, дело ясное: мы пришли к этой женщине, чтобы помочь ее мужу, а значит, и ей. Но вот то, что мы проникли в дом обманом, хотя и вполне невинным, по сути – вынудив хозяйку нас пригласить, – вызывало во мне хоть и слабое, однако же чувство протеста. Тем более – заставили ее хлопотать с самоваром… Нет, не быть мне сыщиком или полицейским, не та у меня натура!