Двадцатая рапсодия Листа

Клугер Даниэль Мусеевич

Поодаль же можно было видеть чуть не все кокушкинское население. И не только кокушкинское. Народ прибежал и из Бутырок, и из Салкын-Чишмы.

Отдельно держались татары. Они громко переговаривались, и до меня долетали отдельные слова: «Мискин… суюнда… бузлу олум… бахтсыз… суда бохулмуш кимсэ… заваллы адам…» Поблизости от Никифорова и наших удальцов топтался господин Феофанов, заядлый охотник. Он и сейчас был при ружье, возле него стоял егерь, державший на сворке двух собак.

Я поблагодарил Артемия Васильевича за хлопоты.

– Помилуйте, да никаких хлопот, – ответил он. – Мне и самому любопытно взглянуть: что ж за тайну хранил речной лед?

Никифоров приветственно

взмахнул рукой и что-то прокричал в нашу сторону. Я не расслышал ни слова, только видел, как в густой его бороде на мгновение обозначился рот. Мы осторожно спустились по скользкому склону, выбирая как можно более пологий путь. Только тут я увидел дочь, чье отсутствие меня поначалу обеспокоило: Лена стояла не на льду, а на берегу, у одинокой безлистой ольхи. Ветви ее нависали над самой рекой. Прислонившись к ольхе, рядом с Аленушкой стоял Владимир – сын Марии Александровны, которого мельник именовал «нашим студентом». Он действительно был в зеленоватой студенческой шинели касторового сукна с подстегнутым каракулевым воротником и в синем башлыке, повязанном вокруг шеи на манер шарфа. Коньки, давно открученные от сапог, тоже свисали с шеи на витой тесьме. А вот фуражку, то ли из щегольства, то ли по рассеянности, «наш студент» не надел вовсе, и ветер чуть шевелил на обнаженной голове длинные русые волосы. На левой щеке у него была кровавая ссадина. Надо сказать, что, несмотря на студенческое облачение, молодой человек студентом уже не был, так что и Паклин, и некоторые другие звали его так с оттенком легкой насмешки.

Владимир что-то негромко говорил Аленушке – что именно, я не мог разобрать, но, как мне показалось, это были слова ободрения. И то сказать: для пятнадцатилетней барышни вид покойника, вырубленного изо льда, – зрелище малоприятное. Даже если покойник, как выразился Паклин, «совсем свеженький».

Дочь не смотрела в мою сторону, и я не стал ее окликать, хотя и не нравилось мне ее сближение с городским молодым человеком. Знал я его, как и прочих хозяйских детей, с малолетства, и звал, по старой памяти, просто Володею. Был он юношей весьма развитым и давно, с гимназических еще времен, производил на меня впечатление не по годам взрослого и серьезного человека. Казалось бы, никаких причин предвзято относиться к дружбе с ним Аленушки у меня не было, а вот поди ж ты… Как замечал дочь разговаривающей о чем-то с «нашим студентом», так настроение портилось. Может, сказывался отцовский эгоизм, а может, какие-то предчувствия нехорошие пробуждались. Ну да на сей раз, в виду исключительности обстоятельств, был я Володе даже благодарен, посему не сказал Лене ни слова, а направился прямо к уряднику.

– Вот-с, изволите ли видеть, Николай Афанасьевич, находочка-с… – весело, как мне показалось, сообщил урядник. – Не откажитесь взглянуть, вдруг признаете?

Я молча кивнул. Никифоров быстрыми шагами приблизился к телу и сдернул рогожу. Глазам моим представилось до крайности причудливое зрелище. Утопленник выглядел не столько покойником, сколько раскрашенной восковой куклой из паноптикума, обернутой прозрачной слюдой. Конечно же, то была не слюда, а лед, не до конца удаленный с тела. Потом уж бросились в глаза и другие странности. Например, то, что несчастный выбрал для своей смерти весьма фривольную экипировку – он был босой, в одном тонком белье.

По знаку урядника я склонился над мертвецом. Сходство с куклой исчезло, едва мой взгляд, до того неосознанно избегавший лица утопленника, скользнул с раскрытой безволосой груди к подбородку и далее – и наконец встретился с его взглядом. Белые глаза без зрачков в жуткой неподвижности смотрели на меня сквозь тонкий слой намерзшего на них льда, само же лицо казалось усеянным множеством серебристых иголок. Как ни дурно было мне рассматривать контенанс утопленника, я все же вгляделся. Глаза были не вполне белые – просто радужка сократилась до минимальности, а зрачки невероятно сузились, превратившись в булавочные отверстия. Вкупе с оскаленным ртом это производило жуткое впечатление.

Я поспешно выпрямился и отступил.

– Нет, никогда его не видел. – Голос мой дрогнул. – Какая страшная смерть, Господи… – Я перекрестился.

– Правду говорите, Николай Афанасьевич, страшная смерть… – вполголоса произнес Петраков, разом утративший обычную свою жизнерадостность. – Не приведи Господь… – Он тоже осенил себя крестным знамением.

Урядник равнодушно повел широченными плечами.

– И то сказать… Значит, не знаете? И вы, господин Петраков, я так понимаю, тоже? Жаль, придется ехать в уезд. Начальство велело неопознанных покойников не хоронить, пока полицейский врач не осмотрит. До Казани, конечно, ближе, однако начальство наше в Лаишеве, туда и отправимся. – Он вздохнул, оглянулся на невысокого сотского, стоявшего чуть поодаль. – Ну что, Кузьма, подгоняй розвальни, повезем бродягу утопшего в часть.

Сотский Кузьма Желдеев – крепкий мужик в обширном нагольном овчинном тулупе и бараньей шапке – недовольно покачал головой.

– Не успеем засветло, – буркнул он. – Лучше поутру, Егор Тимофеевич.

– Я те дам – поутру! – рявкнул Никифоров. – Живо подгоняй сани!

Кузьма исчез и, словно по волшебству, тут же появился вновь – но уже на розвальнях, в которые были запряжены две пегие лошадки.

Урядник обратился к пятерым парням лет семнадцати-восемнадцати, молчаливо стоявшим в отдалении:

– Ну-ка, ребята, подсобите. Надобно покойничка погрузить… – И, видя, что никто не спешит выполнять распоряжение, прикрикнул: – Давайтедавайте. Ишь! Озорничать все горазды, а утопленника испугались! А ты, – он оглянулся на Кузьму, – сани-то разверни, что ж зря тащить…

Парни нехотя приблизились к покойнику. Я обратил внимание, что Владимир, до того по-прежнему стоявший у ольхи, что-то шепнул Лене, снял с шеи коньки, отдал их ей в руки и, быстро шагая, присоединился к недавним своим соперникам по удальству. Склонившись над телом, он какое-то время внимательно разглядывал его. Затем, подняв непокрытую голову, повернулся в сторону урядника и с озабоченным видом негромко сказал:

– Позвольте заметить, господин урядник, торопиться здесь не следует. Не все так просто с этим утопленником.

Слова Владимира, произнесенные уверенно, с легким грассированием, заставили Никифорова вытаращиться в изумлении. Он не сразу нашелся, чем ответить на бесцеремонность юноши, а тот продолжил как ни в чем не бывало:

– Никакой это не бродяга, господин Никифоров, при всем моем к вам уважении. С каких это пор бродяги носят батистовое белье с вензелями?

Урядник побагровел.

– Чего-о? Батистовое? С вензелями? С какими такими вензелями? – Зная нрав нашего стража порядка, я ожидал взрыва. И точно – Никифоров уже открыл было рот, чтобы обругать непрошеного советчика, но… поймав взгляд Владимира, не произнес ни слова, лишь пожевал губами.

Не знаю, что уж там урядник прочитал в глазах студента. По мне, взгляд Владимира был спокойным и безмятежным. Никифоров, так и не взорвавшись, подошел ближе и послушно уставился на покойника. Подошел и я, преодолев неприятное чувство. И тут же понял, что Владимир сказал чистую правду. На рубашке слева был искусно вышит затейливый вензель, образованный переплетенными латинскими буквами «R» и «S» и короной над ними.