Двадцатая рапсодия Листа

Клугер Даниэль Мусеевич

– Та баба, не хотел я, чтобы она умерла, не думал даже, я ведь чтоб напугать только, а они упали, после одна встала и убежала, а другая так и осталась, мертвая, он мне и говорит, мол, Сибирь пойдешь, бабу убил…

Сначала я решил было, что Равиль имеет в виду несчастную Луизу Вайсциммер. Но при чем тут другая женщина, которая «встала и убежала»? И кто этот «он»? Судя по недоуменным лицам остальных, они тоже ничего не поняли.

– Ну! – прикрикнул урядник. – Что околесицуто несешь? Толком говори!

– А я и это могу вам объяснить, – сказал вдруг Владимир. Он подошел к Равилю и с веселым любопытством посмотрел на него. Вообще сказать, в студенте нашем

проснулась вдруг какая-то чрезмерная радость, эдакое противоестественное ликование: он посмеивался, потирал руки. – Помните, два года назад шатун объявился? Ну, все об этом знают, разговоры до сих пор ходят. И этот шатун одну женщину напугал до смерти. Буквально до смерти. Она умерла от разрыва сердца. Вот, милости прошу, перед вами тот самый шатун! – Владимир ткнул пальцем в сторону Равиля, отчего изобличенный кучер испуганно дернулся и, наверное, упал бы, если бы его не держали крепко с двух сторон. – В округе переполох, несколько деревень охвачены ужасом – злобный медведь шастает поблизости, того и гляди людей задирать начнет… Что в такой ситуации делает этот господин? – Теперь тот же палец указал на Феофанова. – Этот господин, известный охотник, отправляется выслеживать зверя, после чего шатун пропадает. Был медведь, и нет медведя – как сквозь землю провалился. И целых два года о нем ни слуху ни духу. Так? – спросил молодой человек Петра Николаевича. Тот отвернулся. Владимир пожал плечами и перевел взгляд на Равиля. – Так?

Тот часто закивал головой.

– Вот вам и ответ, – сказал наш студент уряднику. – Феофанов нашел-таки «шатуна». И пригрозил: мол, в Сибирь пойдешь, из-за тебя женщина погибла. Так наш «шатун» оказался в зависимости у подлинного преступника. Равиль… – Владимир вновь обратился к петраковскому кучеру, смотревшему на него едва ли не с подобострастием. – Простите, как ваше отчество? – Видя, что Равиль не понимает, Ульянов задал вопрос по-другому: – Как зовут вашего отца?

– Салах, – ответил Равиль.

– Так что же, Равиль Салахович, зачем вы тогда, два года назад, шатуном наряжались?

Ох уж эта привычка нашего студента именовать всех непременно по отчеству!

Равиль опустил голову и еле слышно сказал:

– Озорства ради… Он говорил, смешно будет…

Урядник выругался и погрозил кулаком Феофанову. Тот отвернулся.

– Ну, хватит здесь топтаться, – возвысил голос Егор Тимофеевич. – Поговорили на морозце, и хватит. Пора возвращаться.

Он связал-таки руки Феофанову и Равилю, после чего все длинной цепочкою направились назад к Темному оврагу. Только сейчас, когда руки у Феофанова были связаны и он шел, переваливаясь сильнее, чем обычно, я обратил внимание – впервые ли? – на его походку: она была косолапая, чисто медвежья!

Мы спустились в овраг и затем поднялись к Салкын-Чишме. На околице нас уже ждали несколько упряжек. В одну из них – это были широкие розвальни – посадили арестованных, там же должны были ехать Никифоров с Валидом. Салкын-чишминские охотники разошлись по домам. Другие, в том числе и Ферапонтов, расселись по барабусам.

– А вот и ваш Ефим, – сказал Владимир, указывая на ковровые сани, до боли мне знакомые. На облучке действительно сидел насупленный Ефим. – Уж извините за самоуправство, но я ему заранее сообщил, что вечера дожидаться не надо – мол, утром все и закончится. Так что нам тоже есть на чем ехать. Я вам по дороге все расскажу.

И тут впервые подал голос Артемий Васильевич.

– Э-э нет, господин Ульянов! Простите великодушно. И вы, Николай Афанасьевич, простите. Но только что же это получается? Я ведь

не в меньшем праве, так сказать! – Петраков подошел к нам поближе. – Я ведь, ей-богу, думал – ну все, конец тебе, Артюша, закуют в железа да отправят в Сибирь на вечную каторгу! Уж сделайте одолжение, объясните, что тут произошло. И что произошло раньше. Словом, прошу принять меня в попутчики и по дороге или еще как, но рассказать все в подробностях. Тем более, что прежнего кучера у меня более нет и, по всей видимости, надолго, а нового мне до сих пор и в голову не приходило искать.

Я, конечно же, немедленно дал свое согласие. Более того, предложил сначала завезти Артемия Васильевича в Бутырки и только потом вернуться в Кокушкино. Мы уже совсем собрались было ехать, но тут к нам подошел, широко шагая, Никифоров и, искоса глянув на Владимира, сказал, обращаясь ко мне:

– Век себе не прощу! – Он в сердцах ударил кулаком по отводу саней так, что я всерьез побоялся за сохранность привычного средства передвижения. – Это ведь я, дурак, едва на тот свет вас не отправил!

– Вы?! – Я не верил своим ушам. – Погодите… Как это?…

– Так! Не хотел я на это идти. По мне, так уж лучше осталось бы все как есть! Убитых не вернешь, а этих Бог все равно наказал бы. Ну, не сейчас, так в другой раз попались бы! И все-таки поддался я. Да. – Егор Тимофеевич с досадой еще раз долбанул кулаком, теперь уже по щитку. Ефим ничего не сказал, только мрачно покосился на урядника. – Горазды вы, господин Ульянов, убеждать, ничего не скажешь. Вот, извольте, теперь и за вас, и за себя извиняться приходится. Да извинятьсято ладно, от извинений еще никто не умирал, – а вот кабы Николай Афанасьевич получил заряд смертельный прямо в сердце? Я бы себе вовек не простил, что Елену Николаевну осиротил…

Владимир нахмурился.

– Ну, это уж чересчур! – резко сказал он. – В конце концов, я все рассчитал точно. И дело закончилось вполне благополучно! Николай Афанасьевич жив-здоров, преступники обезврежены и понесут заслуженное наказание – насколько это возможно в нашем государстве. Невинный человек спасен. Так что не вижу причин предаваться самоуничижению. Die Selbsterniedrigung [12] здесь неуместна. Нет, Егор Тимофеевич, это даже смешно…

Урядник яростно нахлобучил папаху, которую до того держал в руке, и пошел к упряжке с арестованными. Я остался в полном недоумении от его слов, но Владимир пообещал все объяснить дорогою. Против присутствия Артемия Васильевича он не возражал – да и как он мог возразить, в моихто санях! – а я был рад хоть чем-то смягчить те неприятные минуты, когда обвинял своего друга в тяжком преступлении. Так что мы уселись в сани втроем – я рядом с Петраковым, а студент наш напротив – и поехали домой.

12

Самоуничижение (нем.). В немецком языке это слово женского рода.

Ефим лошадей не гнал; день обещал быть едва ли не по-весеннему теплым, испытания остались позади, и мы с Петраковым приготовились слушать нашего юного спутника так, как дети слушают захватывающую волшебную сказку. Ульянов посмотрел на нас с несколько смущенною улыбкой. Видно было, что внимание наше ему приятно, но проявлять это чувство Владимиру казалось отчего-то неловким.

– Ну хорошо. – Он чуть деланно вздохнул и возвел очи горe, словно искал подсказки в косматых облаках. – Каких же объяснений вы, господа, ждете от меня?