Двадцатый год. Книга первая
Шрифт:
А вот и про Марыську. Кто бы мог подумать, при последней встрече была совсем дитятей. «Замечательный молодой человек, только что кончил гимназию, но пошел не в университет. Судьба злосчастного поколения русских мальчиков. Мы боялись, она захочет остаться в этом кошмаре, но готовы были смириться. Манечка была так счастлива. Вышло много хуже – мальчик погиб».
Вот и у Мани теперь есть свое. Более горькое, чем у сестренки из наркомата.
Возвратила письмо Старовольскому. Крепясь, поблагодарила. «Вы останетесь?» «Очень хочу, но сегодня не получится. Я обязательно приду еще. Когда вернусь из Житомира. Если вы не против, конечно». «Бася, что вы…» «Вы только не думайте…» «Бася!»
Все же она сильная, не разревелась, обошлась без платка и девичьих соплей. Но инженер, похоже, понял. Был до крайности предупредителен.
* * *
Юный Горобец проявил неосторожность. Крайне самоуверенный, предложил Ерошенко фору – начинай, дядя, ты. Хлопчик не знал, что в шестнадцатом, после ранения, Ерошенко, по совету хирурга, разрабатывал кисть и предплечье метаньем ножа.
Теперь Константин развлекался. То швырял не глядя, то с различными хитрыми вывертами, не прекращая при этом разговора. И каждый раз золингенская сталь впивалась в один из пятнадцати нарисованных Геннадием секторов, лишая мальчика очередной «земли». Можно было бы и промахнуться, дать ребенку шанс, но Ерошенко вдруг тоже захотелось заткнуть кого-нибудь за пояс. После седьмого попадания на лице Геннадия отобразился легкий страх – он заподозрил в подозрительном дяде опасную личность, еврейского налетчика или кавказского маузериста. Роза, не допущенная по малолетству к игре, тоже взирала с почтением. Лишь книжный мальчик хранил равнодушие. Но упрямо не уходил.
– Ты, дядя, с ним не играй, – вторично посоветовал Геннадий. – Он малолетний хулиган.
– Хулиган? Почему? – Небрежно брошенный нож красиво вошел в песок, лишая Горобца восьмого сектора.
– Дерется. Мы с Ванькой и Сенькой книжку у него отнимали, так он, падла, еще брыкался. Вот, – показал Геннадий на свой подбитый глаз, – его работа. Тварь буржуйская.
– Но победили, конечно же, вы?
Нож яростно впился в девятый квадрат.
– Слаба у них кишка против народа.
Глазки у девочки радостно блеснули. Трое борцов за социальную справедливость не казались ей трусливой шпаной. Впрочем, Костя в ее возрасте тоже симпатизировал робин гудам и кармалюкам; интеллигентный Шерлок Гольмс пришел им на смену позже.
– Зачем же вам, Геннадий, книжка, когда вы грамоте не знаете? – не удержавшись, съехидничал он, всаживая нож в десятую по счету «землю».
– Выучусь. Знаешь, сколько у них книжек в нашей новой фатере национализировали? Целых три шафы пустые стояли. А у них всё равно осталось, заховали у Гриценки, у какой мужа-контрика шлепнули. Вон глянь, снова сидит, читает. Каждый день выходит и читает, сволочь. Но я выучусь, буду умнее их всех.
Девочка закивала, тоже вполне уверенная, что будет умнее всех.
– Na ja, – растерянно проговорил Ерошенко, – лернт же, киндерлах, дем алеф-бейс 27 . – И немедленно себя обругал. Нашел перед кем куражиться, дезертир контрреволюции. Перед глупыми, несчастными, обмороченными детьми.
Мальчик не понял, девочка расцвела. Странный дядя положительно ей нравился.
– Костя, – раздался позади самый чудесный в мире голос. – Мы можем идти.
Ерошенко обернулся. Господи, какая же она прекрасная. Показал на нож в своей руке.
27
Ну да, учитесь, детки, азбуке (нем., идиш).
– Видите, Барбара Карловна, не теряю понапрасну времени. Занимаюсь с молодыми санкюлотами полезным для революции делом. Помните у Кондрата Рылеева? Уж как шел кузнец да из кузницы, слава, нес да кузнец три ножика… Бася, я пошутил!
Бася, вздрогнув, отвернулась и направилась к воротам на Большую Васильковскую. Ерошенко, извинившись перед Розой и Геннадием, бросился следом.
– Хороший дядя, правда, Генка? – спросила маленькая Рейзе старшего товарища. Геннадий Горобец поморщился.
– Беляк, не видишь, что ли? У тебя, Розка, глаза как пятаки, а пользоваться не могешь.
– Додика хвалил. И мамеле жалел.
– Прикидывался, черносотенец. Да ничё, далеко не уйдет. А гаденыш всё читает. Давай Ваньку с Сенькой позовем.
– Давай. Они его поколотят?
* * *
– Столичная барышня ушла? – Встав за шторой, вдова Гриценко смотрела во двор, на стоящего там мужчину, на Рейзе и Геннадия Горобца, на сидящего на скамейке Старовольского-сына. – Мне показалось, она плакала. Странно. Что ей за дело до нас?
– Она приняла всё очень близко к сердцу, – вступилась за Барбару Маргарита Старовольская.
– У них есть сердце?
– У нее, Александра Николаевна. У нее, безусловно, есть.
На дворе появилась Бася. Что-то сказала человеку в фуражке. Резко развернулась и направилась к воротам. Человек в фуражке кинулся за ней.
– Как вы думаете, Павел Андреевич, кто этот мужчина в воинском платье? – повернулась вдова к Старовольскому.
– Не знаю, Александра Николаевна, вижу его впервые. Видимо, Басин знакомый.
– Чекист?
– Не все вокруг чекисты, Александра Николаевна.
– Иногда мне кажется, все кроме нас. Да, любопытно. Варшавская полячка из русского министерства в Москве. Почему их вдруг стало так много? Неужели все беженцы? Дзержинские, менжинские, мархлевские, коны, раковские.
– Раковский болгарин, – поправил деликатно Старовольский.
* * *
Большая Васильковская, широкая и вовсе не безлюдная, показалась Барбаре вымершей. Зеленевшие травой трамвайные пути. Обшарпанные стены, запущенные панели, разбитая мостовая. Пустая, никому не нужная «парiхмахерська». Немытые стекла, под ногами подсолнечная шелуха. Здесь, и по всей России.
Ерошенко осторожно взял Басю за руку. Та ответила робкой улыбкой: не сердись. Он предложил:
– Зайдем?
Неподалеку в прозрачное русское небо вонзались башни польской церкви. Две, как у Баси дома, на Ротонде, у храма Пресвятого Спасителя. Правда, на Ротонде был неоренессанс, тогда как тут, на Большой Васильковской, неоготика. Неоренессанса Бася больше не увидит.
– Костя, за что? И кто виновен – мы?
Ерошенко мог только догадываться, о чем она узнала у Старовольских. Но то, что она хотела сказать, Костя понял прекрасно, хватило беседы с детьми. Да, нечто сходное происходило и в Москве и в Питере, но Басю, занятую работой и не имевшую там родственников, как-то обходило стороной. Тут же страшное коснулось близких ей людей. «Гриценко, у какой мужа-контрика шлепнули».