Дважды два — четыре
Шрифт:
А ведь небось и она чья-то мама. Ведь тоже мама небось? Ну конечно, обыкновенная мама, как и все. Но ведь она такая счастливая! И, наверное, очень счастливыми были ее сыновья и дочки.
И, словно желая уйти от вопросов и тревог, которые одолевали его, он принялся разглядывать картины на стенах чайной. Странные женщины. Головы их повязаны платками, как у монахинь. Цветные платки чем-то напоминали разноцветные шлемы. Из шлемов-платков выступали худые лица.
Синие глаза женщин глядели на солнце. Они были повернуты в сторону густой и тугой синевы
Эти женщины были как мысль, как что-то, до чего невозможно дотронуться. А она, буфетчица, пролетала мимо, улыбалась, шуршала платьем… Хоть ей и было примерно столько же лет, сколько маме, но ничего в ней не было от первой желтизны осеннего листа, ничто в Марион Гордавадзе еще не было тронуто первым раздумьем осени.
Проследила за Костиным взглядом, увидела, что он рассматривает картины, улыбнулась и вдруг сказала небрежно, как говорят экскурсоводы в музеях:
— Сын, Гордавадзе Георг.
— Ее сын, понимаешь, только что из Парижа вернулся, — отхлебывая из стакана большими, медленными глотками темное пиво, объяснил Косте дядя Карло. — Сын у нее художник… Выставка… Понимаешь?.. А это он матери подарил, — говорил он, прожевывая хлеб и указывая Косте взглядом и большими своими бровями на картины без рам. — Георг и в Японии был, понимаешь?.. Он каждый год приезжает в Сванетия. Сванетия, а? Ему мастерскую дали в Тбилиси, живет в Тбилиси, но каждый год приезжает в Сванетия.
Небо над цветными платками длинных, как местийские башни, женщин было налито неподвижною синевой. Без облачка. Будто синий колодец.
— Сванетия! — отхлебнув пива, сказал Косте дядя Карло. — Сванетия?! Понимаешь… А?..
6. Ночная Местия
Да и как не понять — Сванетия.
А это удивительное, ни на что не похожее — ее столица, ночная Местия… Костя думал, она большая, ан нет. Крошечная. Как ладошка.
Местия — это не только улица, площади и дома, и вот этот один-единственный сад посредине города, и вот это кладбище, по которому бродит щетинистая диковатая свинья с поросятами…
Местия — это горы. Значит, выходит, что, маленькая, она необъятна. Ведь сколько бы ни застраивали ее, всех гор не застроить.
За горами будут другие горы, и снова горы, ближние, дальние, справа и слева… Так разве ж в силах человека застроить снег, лед и то давнее, древнее, где плато, и где оползни, и где горные духи — дэвы?.. Ведь живут-то они и в воде и в воздухе. А высоко в горах — мать дэвов. Она ни разу в жизни не расчесывала волос. А Ноги у нее, говорят, каменные. А в руке — четки.
На горах — башни. Сколько их? Одна, другая…
А как туда взобрались люди? Как втащили на гору эти большие камни?..
Пройдет время… И может, не останется здесь ни единого дома, ни единого человека… А башни будут стоять. Исчезнут только тогда, когда исчезнут самые горы. Потому что
Земли здесь мало. Край горный. Бедный край. Голодный для человека. И коз. И овец.
Ну, а поскольку земли здесь мало, Местия брызнула вверх квадратиками вспаханных полей. Нот и выходит, что башни забрали у города часть земли. Но ведь они как бы сердце этой земли, душа ее — сама Сванетия.
Усталый, он объезжает Местию, дядя Карло, чтобы показать ее мальчику Косте.
…Ночь. Над Местией, ясное дело, звезды. Обыкновенные. Как повсюду…
А где Костина? Как ее?.. Северная. Нет, Полярная…
«Скажи-ка, смотрит ли на тебя сейчас моя мама? Похлопочи перед ней за меня, пожалуйста… И еще, пожалуйста, сделай так, чтобы она не была одна. Пусть сидит, пьет чай. И вдруг: «Нину Сергеевну к телефону».
Или лучше вот так: пусть уж он сразу постучит в дверь.
«Войдите!»
«Здравствуйте, Нина Сергеевна. Ну?.. Как дела? А как самочувствие? Есть известия от Кости?»
А мама… (Нет, этого он, Костя, представить себе не может, не знает, что скажет мама.)
«Ну что ж, я вижу, дела неплохие», — ответит маме Юрий Аркадьевич. И поставит на пол — чего бы такое ему поставить на пол? — утюг или новый кактус. Или эмалированный таз — у них давно прохудился таз для мойки посуды.
Ставит таз, а глаза у Юрия Аркадьевича как будто бы хотят сказать маме что-то, чего он сам сказать не решается.
Ну, а можно, конечно и так.
Стук в дверь. И Полуэктов говорит: «Здравствуйте. Да, между прочим, Нина Сергеевна, чтоб не забыть… Я завтра плачу за квартиру. Вы не потеряли, часом, своей квитанции?.. Я, понимаете, вспомнил, что о квартире и свете всегда заботился Костя…»
Или вот как.
Пьет чай. Читает. Лицо хорошее, спокойное — одним словом, обыкновенное… Перелистывает страницы, прихлебывая очень горячий чай и торопливо отщипывая хлеб.
Вот и все примерно…
Нет… Не все! Пусть она распахнет балконную дверь, а ты давай повисни над самой головой моей мамы, над ее коротко остриженными волосами! И ладно уж, так и быть: пусть она закурит и запоет про ослика. А ты — свети! Свети и свети. Над нею, над нашим домом, над нашей комнатой…
— Утомился? — спрашивает задумавшегося Костю дядя Карло. — Ну что ж, сейчас поедем к учительнице. Велела, чтоб у нее ночевал… Нэт! Нэ надо «спасибо». Ты — гость. Я привэтствую гостя. И обещал Борису…
7. Учительница Жужуны
Она сидела в хлеву и доила корову. Одетая в длинные темные одежды, большая, тяжелая и широкая, пристроилась на маленькой скамье посреди хлева и, засучив рукава, чуть наклонив вперед голову в черной, какой-то монашеской косынке, задумчиво глядела в зыбкую полутьму. Полутьма хлева была переполнена уютным хрупаньем. Из всех углов тянуло чьим-то сонным теплым дыханием. И кто-то очень счастливый и бездумный белел лохматой шерсткой. Коза!