Дважды коронован
Шрифт:
– Нельзя так тужиться. Или надорвешься, или обверзаешься, одно из двух. Или и то и другое.
– Это протест, начальник. Против ментовского беспредела протест.
Две недели назад к нему в камеру штрафного изолятора подсадили Жбана. Вернее, положили, потому что на ногах парень стоять не мог. Пацан уцелел в ночной бойне, но через два дня его жестоко избили «козлы», наверняка с подачи Медяка. И не в больничку его определили, а в карцер. Понятное дело, это была месть. По большому счету, Спартаку наплевать на Жбана, но на этом можно было сыграть. И он объявил
На днях его попытались накормить силой, но Спартак раскидал ментов, за что позже поплатился. Четыре вертухая с дубинками отметелили его до состояния полного нестояния. Но накормить так и не смогли.
– Козлы распоясались, начальник, людей убивают. А кто их на людей натравливает? Менты на людей их натравливают. Вот и выходит, что ментовской и козлиный беспредел в зоне...
– Зато воровского беспредела нет... Вернее, не было. Пока ты не появился... Ты человека убил, Никонов. Своими руками убил. А скольких покалечил! А беспорядки в общежитии – чьих рук дело?
– Не знаю, начальник, о чем ты говоришь. Никого я не убивал.
– Есть люди, которые видели...
– А показания? Где показания? Где дело? – скривился Спартак.
Официальных показаний не было и быть не могло. Потому что даже при козлиных порядках стукачей не очень-то жалуют. Да и на законного вора в здравом уме никто не покажет. Потому и нет уголовного дела. По документам смерть Окуня прошла как несчастный случай.
– Я еще раз говорю тебе, начальник: заканчивай этот беспредел. А то ведь с голоду загнусь, комиссия будет... Ты же видишь, я не жалуюсь ни в какие комиссии, а мог бы. Ты убить меня хотел, сук натравил. Но я признаю, что это честная игра. Жестокая, но честная. Карцер – тоже все по чесноку. Зубы мне выбили – ну, бывает. Я же не жалуюсь... Но если загнусь, братва такой шум поднимет, что ты в два счета слетишь со своей должности. Да и на воле шум поднимут. Поверь, денег у нас много, а деньги сейчас решают все. И везде. Сила и деньги – очень мощный танк, тебя быстро на гусеницы намотает...
– Все это слова, Никонов. Одни слова. И не будет никакой комиссии. А с голоду ты не загнешься, силой тебя накормим.
Начальник колонии хотел еще что-то сказать, но на столе у него вдруг зазвонил телефон.
– Полковник Аржанов, – нехотя отозвался он. И вдруг вскочил с места, вытянулся в струнку. – Здравия желаю, товарищ генерал! Да, нормально все. Никаких происшествий. План даем!.. Ну, если вы считаете, то я готов... Ну-у! – просиял полковник. – У меня даже слов нет! Да, если назначат, я согласен... Приказ уже на подписи?! Конечно, согласен... Жду, товарищ генерал... Оправдаю доверие, товарищ генерал! Спасибо, товарищ генерал! – Он положил трубку, с очумелым выражением лица опустился в кресло, дрожащей рукой полез в пачку за сигаретами.
– А у тебя, начальник, что, видеотелефон? Почему по стойке «смирно» с генералом разговариваешь? – засмеялся Спартак.
Аржанов посмотрел на него ничего не понимающим взглядом. Он и думать забыл о Спартаке, а тот до сих пор в его кабинете, еще и насмехается.
Полковник нажал на
– На новой должности такой кнопки не будет, – усмехнулся Спартак. – Областной ГУИН, замначальника по режиму и оперативной работе. Там, глядишь, и до начальника недалеко...
Аржанов посмотрел на него с еще большим удивлением. И махнул рукой, прогоняя вошедшего в кабинет конвоира.
– Областной ГУИН?!
– Ну да. – Спартак назвал область, куда сватали полковника. И это повергло Аржанова в шок.
– Ты откуда знаешь?
Голодал он в карцере, избивали его, но телефон надзиратель приносил исправно, а вчера Мартын отзвонился, сказал, что вопрос решен.
– Я же тебе сказал, начальник, у меня на воле большие возможности и в Москве я – не последний человек. А все вопросы в Москве решаются.
– То есть хочешь сказать, что это все с твоей подачи? – Аржанов нервно полез за другой сигаретой.
– Ты – крутой, я – крутой. Нам вдвоем здесь не ужиться. Можно было комиссию заслать, прессу подключить, сняли бы тебя с должности за милую душу. Хотя бы за то, что людей здесь по беспределу прессуют. Но это нечестно. Ты свою работу знаешь, зону крепко держишь, все у тебя на мази. Таких людей наверх надо двигать, чтобы на месте не засиживались... Ты там, в своем министерстве, на хорошем счету, поэтому цена вопроса не очень большая – всего сто штук. Я думал, больше будет. Но тебе этих ста штук и за всю жизнь не заработать...
– Ты... Ты... Да я... Ты думаешь, я соглашусь, чтобы какой-то уголовник меня по службе двигал? – вскипел Аржанов.
– Ну, позвони генералу, скажи, что отказываешься, – усмехнулся Спартак.
– И позвоню! – Начальник колонии положил руку на телефонную трубку, но поднять ее не решался.
– Позвони, позвони. А я скажу, что никто ничего для тебя не покупал. Так, просто человек свой в министерстве, он и передал информацию насчет тебя. И окажется, что ты лоханулся по полной... Ну, чего сидишь, давай звони!
– Вон! – заорал на него Аржанов.
Спартака отправили обратно в карцер, но уже через несколько часов к нему в камеру пришел врач из лагерного лазарета, осмотрел и вынес диагноз – сильное физическое и нервное истощение. Про побои, отпечатанные на лице, он ничего не сказал, но тем не менее отправил Спартака в больничку и Жбана вместе с ним.
Но прежде их отвели на склад, где они получили свои вещи. А Спартаку и вовсе повезло – его там ждали посылки с воли. Скоропортящихся продуктов не было, поэтому выбрасывать ничего не пришлось.
Спартаку жуть как хотелось есть. И поскольку его перевели в лазарет, можно было считать, что своего он добился. Теперь голодать не придется. Но и наброситься на сырокопченую колбасу прямо на складе он не мог себе позволить. Да и нельзя есть с дикостью оголодавшего зверя: кишки завернуться могут.
В лазарет они шли под тяжестью вещей, но это приятная ноша, залог удовольствия для будущего. Ноги не держали, от слабости качало из стороны в сторону, но Спартак добрался до места без чьей-либо помощи.