Две черные бутылки

Далеко не все немногочисленные жители Даальбергена — унылой деревеньки в горах Рамапо [2] — верят, что мой дядя, пастор Вандерхооф, действительно умер. Иные считают, что он завис где-то между небесами и преисподней из-за проклятия старого церковного сторожа. Если бы не этот колдун, вполне возможно, он бы до сих пор проповедовал в маленькой, замшелой от сырости церквушке за болотистой пустошью.

После всего, что со мной приключилось в Даальбергене, я почти готов разделить мнение тамошних жителей. Я не уверен, что мой дядя умер, но абсолютно уверен, что его нет среди живых на этой земле. В том, что старый пономарь похоронил его, сомневаться не приходится, но он не покоится в своей могиле ныне. Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня такое

Я прибыл в Даальберген четвертого октября, по вызову одного из бывших прихожан моего дяди. В своем письме он сообщал, что старый пастор скончался и что я, будучи единственным его живым родственником, вправе вступить во владение небогатым имуществом покойного. Добравшись до глухой деревушки после множества утомительных пересадок с одной железнодорожной ветки на другую, я безотлагательно направился в бакалейную лавку Марка Хайнса, автора письма, который отвел меня в душную заднюю комнатушку и рассказал диковинную историю, связанную со смертью пастора Вандерхоофа.

— Со старым сторожем Абелем Фостером надо держать ухо востро, Хофман, — предупредил Хайнс. — Он в сговоре с дьяволом, точно тебе говорю. Недели две назад Сэм Прайор, проходя мимо церковного кладбища, слышал, как он разговаривает там с мертвецами. Виданное ли дело, чтобы болтать с покойниками? И Сэм клянется, что ему отвечал какой-то голос — гулкий такой, приглушенный, словно из-под земли. Да и другие тоже не раз видели, как он стоит у могилы преподобного Слотта, что возле самой церковной ограды, и, заламывая эдак руки, обращается с какими-то речами к замшелому надгробью, словно перед ним старый пастор собственной персоной.

Старый Фостер, по словам Хайнса, появился в Даальбергене лет десять назад и сразу же поступил в услужение к Вандерхоофу, чтобы присматривать за сырой каменной церквушкой, которую посещало большинство местных жителей. Никто, кроме Вандерхоофа, не питал к нему приязни, ибо одним своим присутствием он внушал смутный, безотчетный страх. Порой, когда прихожане собирались на богослужение, он стоял у входа в храм, и обычно мужчины холодно отвечали на его подобострастные поклоны, а женщины спешили поскорее пройти мимо, придерживая подол платья, чтобы ненароком не прикоснуться к нему. По будним дням он косил траву на кладбище и поливал цветы вокруг могил, часто напевая и бормоча себе под нос. Почти все заметили, что особое внимание он уделяет могиле преподобного Гильяма Слотта, первого пастора церкви, построенной в 1701 году.

Вскоре после того, как Фостер обосновался здесь, дела в деревне покатились под гору. Сначала закрылся рудник, где работало большинство мужчин. Железорудная жила иссякла, и многие люди перебрались в края получше, а владельцы относительно крупных земельных наделов занялись сельским хозяйством и с трудом перебивались, выращивая скудные урожаи на каменистых склонах. Потом началось неладное в церкви. Пошли слухи, что преподобный Йоханнес Вандерхооф заключил сделку с дьяволом и проповедует слово дьяволово в Божьем храме. Его проповеди стали какими-то странными и чересчур заумными, изобилуя зловещими откровениями, недоступными пониманию невежественных жителей Даальбергена. Пастор переносил своих слушателей в далекое прошлое, предшествовавшее векам страха и суеверия, в царство ужасных незримых духов, и заполонял воображение простодушных селян образами жутких ночных кровопийц. Круг прихожан редел с каждым днем, но Вандерхооф игнорировал настойчивые призывы деревенских старейшин и дьяконов сменить тему проповедей. Правда, старик постоянно обещал внять просьбам, но казалось, он всецело находился во власти некой высшей силы, навязывавшей ему свою волю.

Несмотря на могучее телосложение, Йоханнес Вандерхооф слыл человеком слабохарактерным и робким, но тем не менее даже под угрозой увольнения с должности он продолжал читать жуткие проповеди — и в конце концов число прихожан, посещавших воскресные утренние службы, сократилось до считаных единиц. На приглашение нового пастора у деревенской общины не хватало денег, и вскоре уже никто из местных жителей не осмеливался и близко подойти к церкви или расположенному рядом приходскому дому. Все испытывали неодолимый страх перед злыми духами, в союзе с которыми явно состоял Вандерхооф.

Мой дядя, по словам Марка Хайнса, продолжал жить в приходском доме, поскольку никому недоставало решимости выгнать его оттуда. Он больше не появлялся на людях, но по ночам у него в доме — а порой и в самой церкви — горел свет. Ходили слухи, будто он по-прежнему регулярно читает воскресные проповеди, не замечая отсутствия прихожан. Один только старый сторож, живший в церковном подвале, заботился о нем и раз в неделю наведывался за продуктами в торговый квартал городка, ныне пришедший в упадок. Теперь он перестал угодливо кланяться каждому встречному, но, напротив, всем своим видом излучал лютую ненависть. Он не заговаривал ни с кем, кроме лавочников, и неизменно бросал по сторонам злобные взгляды, когда шагал по разбитым мощеным тротуарам, громко стуча тростью. Всякий, кто оказывался рядом с этим морщинистым, согбенным летами старцем, буквально физически ощущал его присутствие — столь великой внутренней силой обладал этот человек, заставивший Вандерхоофа (по мнению местных жителей) продать душу дьяволу. Никто в Даальбергене не сомневался, что именно он повинен во всех бедах, постигших деревню, но никто не смел выступить против него, даже не мог просто подойти к нему без страха. Его имя, как и имя Вандерхоофа, никогда не произносилось вслух. Любые разговоры о церкви за болотом велись исключительно шепотом, а если дело происходило ближе к ночи, собеседники поминутно пугливо озирались через плечо, проверяя, не подкрадывается ли к ним в темноте какая-нибудь бесформенная зловещая тварь с целью тут же подтвердить их опасения.

Погост оставался таким же зеленым и ухоженным, как в былые дни, когда церковь посещалась, и цветы вокруг могил регулярно пропалывались и поливались. Порой местные жители видели там старого сторожа, который продолжал исправно выполнять свои обязанности, хотя уже давно не получал денег за работу, и немногие смельчаки, отваживавшиеся подойти поближе, говорили, что он ведет нескончаемую беседу с дьяволом и злыми духами, обитающими на кладбище.

Однажды утром, поведал далее Хайнс, кто-то увидел, как Фостер копает могилу на месте, куда здание церкви отбрасывает густую тень ближе к вечеру, когда солнце вот-вот скроется за горой и деревня погрузится в сумерки. Днем церковный колокол, уже много месяцев молчавший, зазвонил и не умолкал в течение доброго получаса. А на закате наблюдатели, державшиеся на безопасном расстоянии, увидели, как Фостер выкатывает из дома тачку с установленным на ней гробом, вываливает его в могилу без особых церемоний и засыпает землей.

На следующее утро церковный сторож появился в деревне — раньше обычного срока его еженедельных посещений и в гораздо лучшем, чем прежде, расположении духа. Обнаружив удивительную для него словоохотливость, старик сообщил, что Вандерхооф накануне скончался и что он похоронил его рядом с могилой преподобного Слотта близ церковной ограды. Фостер поминутно улыбался и довольно потирал руки, исполненный неуместной, необъяснимой веселости. Он явно испытывал извращенную, дьявольскую радость по поводу кончины Вандерхоофа. Деревенские жители, почувствовавшие перед ним еще сильнейший страх против прежнего, старались по возможности держаться от него подальше. После смерти Вандерхоофа они совсем пали духом, ибо теперь старый сторож, обитающий в церкви за болотом, запросто мог наслать на них любую порчу. Бормоча себе под нос что-то на неведомом никому языке, Фостер ушел восвояси по дороге через болото.

Именно тогда Марк Хайнс вспомнил, что пастор Вандерхооф как-то упоминал обо мне, своем племяннике. Посему он вызвал меня письмом в надежде, что мне известны какие-либо обстоятельства, способные пролить свет на тайну последних лет жизни моего дяди. Однако я заверил собеседника, что почти ничего не знаю о своем родственнике и его прошлом — знаю лишь со слов моей матери, что он был человеком недюжинной физической силы, но малодушным и безвольным.

Выслушав Хайнса, я перестал раскачиваться на стуле и взглянул на часы. Дело шло к вечеру.