Две дороги

Бывший подпоручик царской армии Сергей Дружиловский накануне своей смерти на отдельном листке бумаги каллиграфическим почерком, без единой помарки, написал записку, непонятно кому и куда адресованную. Привожу ее полностью, не изменяя в ней ни слова.

Была осень 1916 года...

Курсант Гатчинской авиационной школы Сергей Дружиловский прогуливался по парку, размышляя о своей, как ему казалось, незадавшейся жизни. Приятно было вспоминать только детство в родном городе Рогачеве. И то лишь самое раннее... А потом появилась гимназия с ее свирепым директором, с ее учителями, их вечными придирками и ненавистным прозвищем «гайда-троечник». Переход в следующий класс как-то улаживал отец — полицейский исправник. Когда подступала страшная пора экзаменов, он надевал форменный сюртук и отправлялся на дом к уездному инспектору училищ. Что ему стоили эти визиты, неизвестно, но с каждым разом он возвращался домой все более разъяренным.

Гимназия сожрала детство. Из класса в класс он все-таки переходил, но в трех просидел по два года, а осенью 1914 года его исключили из предпоследнего класса.

Промучили столько лет и выгнали, когда это означало для него, переростка, немедленную мобилизацию в армию. Уже шла война. Отец сказал: «Ну и слава богу, послужишь отечеству, может, из тебя там человека сделают». Мать плакала не переставая.

Он подслушал, как, рыдая, умоляла она отца устроить его в тыловую часть, а тот ответил: «Нет от него толка, пусть хоть на войне послужит отечеству и ума наберется». — «Его убьют!» — вскрикнула мать. «Все под богом ходим», — спокойно ответил отец. В эту минуту Сергей очень ясно понял, что спасаться надо самому.

Попав под Москву в полк формирования, он быстро разобрался в обстановке, узнал, что спастись от фронта можно. По совету полкового писаря он написал рапорт, в котором доложил начальству о своем страстном патриотическом желании посвятить всю жизнь военной службе и просил направить его в Московскую школу прапорщиков.

Просьбу удовлетворили, и фронт отодвинулся на целый год. Учение на прапорщика совсем не то, что в гимназии, — знай маршируй в ногу да запоминай приказы короткие и ясные: «На пле-чо! К но-ге! Пли!..» И Москву повидал. Мать присылала немного денег, так что он мог кое-что позволить себе для души. Хаживал в московские кабаки, имел приятное знакомство с горничной начальника школы. Но год пролетел быстро, и он, свежеиспеченный прапорщик, был отправлен на фронт в 224-й полк 10-й армии.

Перед прибывшим на передовую офицерским пополнением выступил командующий армией генерал Иванов. Голос у него был негромкий, хриплый, до стоявшего на левом фланге малорослого Дружиловского долетали только отдельные слова:

— Доблестные сыны России... в трудный час... подлый германец... отдадите жизнь... отечество...

Шел дождь. Всем телом и душой ощущая мокрую тяжесть шинели, он с ненавистью смотрел на малиновые отвороты генеральской шинели и думал о том, что генерал вернется сейчас в теплую квартиру, велит денщику подать ему водки с икрой, а его, несчастного прапорщика, погонят в мокрый окоп.

Надо... Надо что-то делать. Он уже знал, кто лучше всех осведомлен обо всем, и подарил полковому писарю портсигар с изображением георгиевского креста на крышке, который предусмотрительно купил в Москве. Писарь рассказал, что пришла бумага, в которой начальник Гатчинской авиационной школы просит направить к нему изъявляющих на то желание младших офицеров, имеющих законченное гимназическое образование.

За составление соответствующей бумаги с упоминанием гимназического образования писарь взял десять рублей. Деньги большие, но не дороже жизни.

И он снова курсант. Два года в авиашколе дались ему кровавыми мозолями и потом. Это тебе не учение на прапорщика. Технические инструкции надо знать наизусть, как молитву, и надо запомнить, может, целую тысячу всяких шестеренок, болтиков и гаек и уметь самому в жгучий мороз каждую поставить куда следует. А не будешь знать, за спиной как разверстая могила — угроза отчисления за неуспеваемость в действующую армию. И вот теперь, когда до выпуска еще целых полгода, вдруг объявили, что звание авиаторов всем будет присвоено досрочно, и — на фронт...

Настроение у подпоручика Дружиловского было хуже некуда. И никаких возможностей утешиться. Жалованья ему еле хватало на субботнее посещение курзала да на хорошие папиросы. В карты последнее время не везло. Из Рогачева не присылали ни копейки. От отца изредка приходили коротенькие письма, и в каждом он призывал не щадить жизни во спасение святой Руси. Подпоручик рвал эти письма на мелкие клочки и, матерясь, топил в уборной. Мать богом заклинала его беречь себя, и он воспринимал материнский наказ всеми фибрами души, но было бы гораздо лучше, если бы она вместе с заклинаниями присылала еще и деньги...