Две дороги
Шрифт:
— О каком винограде может быть речь, если война потребует всех наших средств? — сказал, наконец, немец.
Заимов согласился, сделка соответствующим образом была оформлена, и они, как заведено у коммерсантов, пошли в ресторан отметить соглашение. Разговор за столом не клеился. Немец отвечал на вопросы односложно: да, нет. И только после вопроса о семье он вздохнул:
— У меня два взрослых сына. В том-то и дело.
— Да, вам война опасна, — согласился Заимов.
— Она всем опасна, — тихо произнес немец. — Прошлая война разорила дело моего отца. Я начал с нуля.
— Я тоже знаю, что это такое, — сочувственно сказал Заимов. — Две раны.
— Странно,
Мимо зеркальных витрин ресторана по улице с оркестром впереди проследовала колонна молодых немцев.
— Эти все тоже ждут своего праздника, — сказал торговец, кивнув на окно.
— Неужели вся Германия действительно хочет войны? — тихо спросил Заимов, но немец не ответил.
Этот торговец фруктами оказался единственным немцем, который вслух сказал Заимову о Германии, которая сошла с ума. Но Заимов прекрасно понимал, что за его словами стояла просто личная боязнь войны, которая один раз уже обернулась бедствием для его семьи.
На другой день, когда Заимов шел по улице, раздался вой сирены, и уличная толпа стала таять на глазах. Люди бежали к воротам, на которых белой краской были нарисованы стрела и буква Б. Эти учебные тревоги были почти каждый день, но первый раз Заимов решил пойти в бомбоубежище.
В бункере было полно народу — сидели на скамейках, сколоченных из свежих досок и стоящих рядами, как в театре. Все стены были оклеены плакатами, наглядно объяснявшими, как надо действовать, если возникнет пожар или окажутся раненые. На стене был водружен огромный портрет Гитлера, и все сидели лицом к нему. В углах стояли ящики с песком и лопатами.
Заимов вглядывался в лица. И здесь он видел те же глаза, что на улице. Слышал отрывочные фразы:
— В нашем доме в бункере поставили радио, играет музыка.
— Стоит мне отправиться в магазин, обязательно тревога.
— А мой никогда не спускается в бункер. Я бегу, а он смеется.
— Когда упадет первая бомба, побежит.
— На Берлин никогда не упадет.
— А откуда вы знаете?
— Очевидно, вы не верите фюреру.
После этих слов долго молчали.
Сидевший рядом с Заимовым здоровенный рыжий мужчина громко сказал, ни к кому не обращаясь:
— Странные люди есть на белом свете: брюзжат, что продукты по карточкам, а когда им открывают дорогу к богатству, они брюзжат — война. У них есть желудок, но нет веры в нацию.
Люди сидели молча, поникшие, как провинившиеся ученики на уроке.
С каждым днем Заимову становилось все горше от сознания, что планы, с которыми он ехал сюда, были наивно беспомощными. Да, он не представлял себе, что сделал Гитлер с Германией и немцами. Найти честных немцев для борьбы он не мог, хотя по-прежнему был уверен, что они все-таки есть. Но попробуй найди их в этой атмосфере всеобщего психоза и страха, когда любой собеседник может сдать тебя в гестапо. Военный угар оказался столь сладким, что им надышались даже люди, которые еще вчера могли мыслить трезво. И еще страх. Он был частью этого угара, ибо он вызывал у немцев преклонение перед силой в любом ее проявлении, в том числе и в военном.
Теперь Заимов встречался главным образом с живущими в Германии болгарами. Ему хотелось с их помощью лучше во всем разобраться. Впечатление от этих встреч было тяжким.
Почти все его знакомые были из круга преуспевающих, обеспеченных людей. Они говорили, что Германия стала счастливым местом для приложения
Другие люди не сделали головокружительной карьеры, но жили здесь более прилично, чем раньше в Болгарии, в чем-то смыкались с теми преуспевающими. И прежде всего они тоже принимали все, что происходило теперь в Германии. Лишь один из всех высказал сомнение в правомерности антиеврейских акций. Только один!
Всех их равно объединял животный страх перед карающей десницей нацистов — гестапо. В общем, и эти болгары были похожи на немцев, ни на кого из них Заимов рассчитывать не мог.
Надо было уезжать. У него оставалась одна последняя надежда — Друг. Они встретились накануне отъезда, сидели в укромном уголке богатого ресторана «Адлон». Почти все столики занимали люди в военных мундирах. Оркестр непрерывно играл то сентиментальные, то бравурные мелодии. Когда он заиграл ставшую знаменитой в Германии песню, написанную в память о погибшем гитлеровском бандите Хорсте Весселе, все в зале встали и, подняв бокалы, трижды прокричали: «Зиг хайль!».
Заимов и его Друг вели тихий разговор.
— Такого единодушия Германия еще не знала за всю свою историю, — сказал Друг.
— Все это до первого серьезного испытания, — возразил Заимов.
— Ты не ошибаешься? — поднял густые брови Друг.
— Думаю — нет, и мой вывод основан на серьезных соображениях. Все это следует видеть, с одной стороны, в историческом аспекте, а с другой — в приложении к конкретному немцу с его личной судьбой, с его личными надеждами. И тогда в том, что ты называешь единодушием, обнаружатся серьезные трещины.
— Я этого не вижу.
— И какой же ты тогда делаешь вывод для себя? Капитуляция?
— Ты хочешь повторить подвиг Дон-Кихота? — спросил, в свою очередь, Друг.
— Дон-Кихот живет в памяти человечества как образец душевной чистоты и благородства.
— Что это дало ему, Дон-Кихоту?
— А он о себе не думал.
— Хорошо, что это дало другим?
— Образец честности, а это немало... — волнение Заимова становилось все больше — неужели он терял и Друга? — Оставим Дон-Кихота в покое, — сказал он и прямо спросил: — Будем мы поддерживать связь?
— Поймешь ли ты меня... правильно, — начал Друг.
— Ответь ясно, определенно, и я пойму.
— Ты знаешь, одну катастрофу я уже пережил.
— Финансовую, — уточнил Заимов.
— Да, финансовую. Ты знаешь, как я люблю свою жену, детей. Теперь, когда я вылез из ямы и дела идут хорошо...
— Теперь, конечно, можно плюнуть на родину. Плюнуть на собственную честь и стать на колени перед фашистами, поскольку сделки с ними выгодные. Так тебя понимать?
— Фашисты мне ненавистны, как и тебе.