Две дороги
Шрифт:
— Давай говорить спокойно, — попросил он и добавил с улыбкой: — Ты же знаешь мой характер: если и я включу свои эмоции, добру не бывать.
— Наболело у меня, — тихо ответил Заимов.
— У меня тоже.
Официант принес холодные закуски, и они замолчали.
Найденов наполнил рюмки.
— Начнем с русской водки, это почти символично, а по-немецки сие зелье именуется шнапс, — он рассмеялся и выпил. — Отличный напиток для настоящих мужчин, — сказал он, принимаясь за еду. — А для тебя так это просто святая вода.
Заимов тоже выпил, поморщился и сказал серьезно:
— Я
— Трезвый взгляд известного русофила на русскую водку? — спросил Найденов, улыбка слетела с его лица: — Чтобы в нашем разговоре все было ясно, я хочу уточнить один вопрос, — сказал он. — Я боюсь, что ты панацею от всех бед видишь только в том, чтобы повернуться спиной к немцам и протянуть руки к России. У меня нет уверенности, что спасение только в этом. А почему не Франция? Не Англия, черт бы ее побрал? И вообще, почему мы должны быть обязательно прикованы к какой-то иноземной колеснице?
Заимов вынул из-за воротника салфетку, положил ее на стол и перестал есть. Он думал, что спорить с Найденовым ни к чему, это заняло бы слишком много времени и, наконец, не ради этого хотел он этой встречи. В конце концов, это вопрос второй и как бы производный от первого, о котором и надо сейчас говорить.
— Что же должны делать люди, понимающие, что гибель страны неизбежна? Мы с тобой, в частности? — спросил Заимов.
— Мы с тобой — песчинки в водовороте, — тихо произнес Найденов. — Может быть... царь? — он поднял на Заимова свои черные, возбужденно блестевшие глаза. — Царь может все.
— Ну-ну, — укоризненно покачал своей крупной головой Заимов. — Не будь таким наивным. Ты подумай, что ближе нашему царю: Германия или... твоя Франция? Другое сердце ему не вставишь, — сказал он и отметил, что Найденова его слова не испугали и не возмутили.
— Все связано в такой крутой узел, концов не видно, — сказал Найденов, отшвырнув смятую салфетку. И вдруг добавил: — Зря ты не с нами в нашем союзе.
— Я тоже думаю об этом, только не потому, что считаю...
Подошедший кельнер неторопливыми движениями раскладывал жаркое на тарелки, поливал его соусом, обкладывал гарниром.
— Полагаться на царя нельзя, — продолжал Заимов, когда кельнер ушел. — Но разве мы, военные, не большая сила в государстве? Целая армия. Почему бы нам однажды не сказать об этом царю? Вот для чего я хотел бы быть в вашем союзе.
— Царь и сам человек военный, — с чуть заметной иронией заметил Найденов.
— Он военный только для парадов, и не это ли, кстати, внушило ему уверенность, будто армия, несмотря ни на что, будет держать равнение на него? Надо его в этом разубедить, — твердо сказал Заимов.
— Тогда, значит, армия против царя? — с беспокойством спросил Найденов.
— Армия против нынешней гибельной политики болгарского правительства, — ответил Заимов. — И армия хотела бы, чтобы это ее убеждение разделил царь, ее главнокомандующий.
— Ну хорошо, — сказал Найденов после долгого молчания. — Придем мы с нашей тревогой к царю, а он нам скомандует. «Кругом арш, пошли вон, господа офицеры!» — Найденов хотел было рассмеяться, но только
— Армии так не прикажешь, — ответил Заимов. — Впрочем, ваш союз — это еще не армия.
Найденов сдвинул тонкие брови и сказал угрюмо:
— Придет срок, и наш союз станет мнением и голосом всей армии. А пока не трудное занятие иронизировать над нами. — Он испытующе посмотрел на Заимова. — Неужели ты будешь ждать, пока мы не поднимем всю армию? Впрочем, ждать, конечно, легче. Извини...
— На твой упрек я могу сказать одно — я принимаю решение, когда мне все ясно, — мягко ответил Заимов. — И я очень благодарен тебе за этот наш разговор.
Найденов вдруг рассмеялся.
— Если бы ты спросил у меня, что я съел за этим обедом, не помню, даю тебе слово!
Начался очень трудный и мучительный для Заимова спор с самим собой. Он никогда не полагался на чужое мнение, а сейчас он должен был решать — вступать или не вступать в Военный союз? Он знал, что союз является сейчас единственным объединением близких ему по духу и по военной профессии людей и что союз действительно обладает реальной силой. Не могут ли военные использовать эту силу в политических целях?
До мозга костей человек военный, он и сам считал, что у людей в военной форме есть только одна священная обязанность — защита родины от врага.
«Но если Гитлер нападет на Россию, а Болгария будет с ним в Военном союзе, я, слепо повинуясь долгу, буду обязан отдать приказ своим солдатам стрелять в русских. Смогу я отдать такой приказ? Никогда! Забыть горький урок семнадцатого года?» Но тогда выходит, что его долгом является сделать все, чтобы предотвратить саму возможность подобной ситуации. А это уже политика. И не является ли аполитичность армии вообще чисто условной? Конечно, политика — дело политиков, но разве они не стремятся всегда иметь поддержку армии? В конце концов, что такое политические партии? Объединения единомышленников. А разве армия не является тоже объединением людей? Конечно. По количеству и по составу это и самое широкое и самое демократическое объединение. Может быть, именно по этой причине армию и не подпускают к политике? Очевидно, все дело в том, чтобы политический шаг армии был сделан действительно в интересах нации и страны. В данной ситуации это несомненно.
Так постепенно, в споре с собой, он подходил к очень важному для себя решению и в начале 1934 года включился в дела Военного союза.
В это время там уже открыто и решительно говорили о политических делах. Страна была ввергнута в тяжелейший экономический кризис, принесший разорение, бедность, нищету большей части населения, и офицерство, представлявшее различные его круги, ощущало это на себе. Все видели, как головокружительно обогащалась крупная буржуазия и какая безудержная коррупция царила в правительственных кругах. Так что сама жизнь повернула союз к политике. Беда была в том, что в боевом активе союза, при относительном единодушии в неприятии существующего положения, не было ни ясности, ни единства в том, что же должно произойти, к чему стремиться конкретно.