Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

Львов Аркадий Львович

Сначала, когда показывали обвал и спасательные работы на руднике Бобадилья, диктор комментировал чуть не каждый кадр, так что ему приходилось здорово торопиться, чтобы поспеть за экраном. Но минуты через три пошли уже другие кадры — дорога на Боготу, запруженная десятками тысяч горнорабочих, заводские кварталы окраин, забастовщики-машиностроители, мальчишки без ранцев, вытолкнутые из школы невидимым за стенами тараном, — и диктор лишь изредка бросал два-три слова бесстрастной информации. Впрочем, не слишком бесстрастной, потому что слова ее были из телеграфных сообщений о стихийных, бессмысленных разрушениях и бедствиях.

Потом экран внезапно

захлестнули десятки скрещенных струй — гигантские красные машины пробивались через толпу, направляя людям в лица сверкающие медные стволы водометов. Те, что были рядом с машинами, падали на асфальт ослепленные и оглушенные, а другие — те, кого струя водомета уже не могла сбить с ног, — беспорядочно разбегались, прячась за домами. Когда машины прошли вперед, эти самые люди, только что панически убегавшие, ринулись из-за домов и в несколько минут овладели машинами. Продырявив цистерну, они приказывали шоферу убираться, но три машины опрокинули на бок, перегородив улицу. Опрокинутые машины стремительно обрастали сваленными столбами, чугунными решетками, огромными ветвями деревьев и домашней утварью. Из-за поворота на заводскую площадь выкатили с ревом новые пять машин; головная двинулась к баррикаде, а остальные четыре замешкались и, сделав круг на площади, повернули обратно. Остановившись метрах в тридцати от баррикады, головная машина дала несколько залпов, а затем, не разворачиваясь, попятилась к площади. Но дорога ее оборвалась у первого люка на мостовой, крышка которого встала торчком, едва правое заднее колесо тронуло его кромку. Мгновение, как бы в нерешительности, колесо держалось еще на уровне мостовой, но в следующую секунду оно стало ожесточенно втискиваться в люк. Сначала от колеса шел скрежет, но вдруг оно провалилось в люк, и тогда о мостовую грохнулось шасси пятитонной машины.

На баррикаде ликовали. Взрослые люди, они надрывались от смеха, как школяры. И когда мальчишки, засевшие рядом с ними, подняли оглушительный свист и улюлюканье, они немедля поддержали их, как будто только ждали сигнала.

Потом на площади появились синие полицейские транспортеры. И вместе с этими машинами на площадь, на баррикаду и улицу пришла тишина. Она держалась с минуту, эта тишина, пока офицер, начальник отряда, не приказал рабочим разобрать баррикаду. Голос его, во сто раз усиленный мегафоном, рвал воздух с треском, как гигантское полотнище.

Баррикада молчала. Офицер снова прокричал свой приказ в мегафон. Баррикада по-прежнему молчала. Тогда полицейские спешились и хотя не последовало никакой команды, двинулись в глубь улицы — сначала шагом, затем рысцой, а метрах в ста от баррикады понеслись с фантастической скоростью, так что, казалось, они не успевают коснуться ногами асфальта.

С баррикады полетели камни, обломки чугуна, но полицейские, не замедляя бега, едва заметными, безукоризненно точными движениями, уклонялись от них.

Секунд через пятнадцать они уже взбирались по уступам баррикад, прыгая с легкостью обезьян. Хватая за руки или под мышки людей, таких же рослых и плечистых, как они сами, полицейские сбрасывали их, будто кукол, обряженных людьми на киносъемках.

Потом они понеслись вдогонку за теми, кто остался у подножия и в тылу баррикады. Человек тридцать полицейских задались нелепой, по первому впечатлению, целью просто обогнать рабочих, в то время, как остальные молотили их дубинками. Через минуту эти полицейские составляли уже первую шеренгу бегущих, и тогда, внезапно обернувшись, они погнали людей назад, к баррикаде. А оттуда,

со стороны баррикады, навстречу им рабочих теснил другой отряд. Когда толпа достигла предельной плотности, полицейские разомкнули кольцо. В неожиданно возникший просвет хлынули сотни людей. Их никто не удерживал и не преследовал. Обезумевшие от страха, они сбивали друг друга с ног, цеплялись за руки, норовили протиснуться сквозь непробиваемые клубки из человеческих тел в парадные и сквозные подъезды домов.

Когда в кольце осталось человек триста, оно вмиг замкнулось и, вытянувшись эллипсом, поползло вдоль улицы, к перекрестку. На перекресток с двух сторон выезжали черные полицейские фургоны с зарешеченными окнами. Через пять минут улица опустела — фургоны увезли людей, и только один человек — офицер, начальник отряда, — стоял посреди дороги, ожидая, видимо, своей машины. Сначала темнела вполэкрана его спина, а затем, садясь в машину, он повернулся лицом — и я увидел Хесуса Альмадена, нашего Хесуса.

Потом показали сборочный цех машиностроительного завода «Реконкиста — XX век», и я опять увидел Альмадена, а рядом с ним — Марио Гварди. Гварди я узнал сразу — еще до того, как диктор назвал его. Гварди подошел к диспетчерскому пульту, а Хесус встал у конвейера, между рабочими. Сначала он работал в одном с ними темпе, но спустя минуты две уже заметно опередил их, и тогда они стали быстро подтягиваться. Теперь конвейер явно отставал, Гварди сделал знак диспетчеру, и тот нажал кнопку — ритм был восстановлен на новой, повышенной скорости. Диктор пояснил, что таких скоростей в сборочном цехе прежде не знали, что это новое достижение, которое стало возможным только благодаря исключительной дисциплинированности и добросовестности рабочих.

Объектив телекамеры прошелся по лицам рабочихвсе они походили друг на друга, как братья, у которых внешние, физические различия компенсируются психической и характериологической близостью: та же внутреннняя осанка, тот же взгляд с неизвестным фокусом, то же невозмутимое спокойствие.

В сущности, они здорово копировали Хесуса, и у меня в ушах даже прозвучало приветствие, с которым я встречу его утром: «Ave, Cesar ave. Альмаден-матрица!» Но, прозвучав, оно исчезло бесследно, и у меня начисто прошло всякое желание шутить и подтрунивать над Хесусом. Не только над Хесусом, а вообще озоровать и пробавляться шутками.

В конце концов, какое мне дело до всего этого? Теперь я знаю, зачем Альмаден ездил в Боготу. Ну и что? Мне-то какая забота? У меня есть свое дело — и ничего другого, кроме этого дела, для меня нет.

Вот дьявольщина, никак не найду удобной позы: вроде не мышцы у меня и сухожилия, а эспандровая резина!

…Уважаемые телезрители, вы смотрели кадры о последних событиях в столице. Станция «Санта Фе де Богота» продолжает свою круглосуточную программу.

VII

— Умберто, — голос Джулиано прозвучал неожиданно, хотя мы стояли почти рядом, — вы помните историю с похищением материалов из Джорджтаунской лаборатории профессора Фергюссона?

— Отлично помню. При этом убили еще…

— Да, да, — зачастил Джулиано, суетливо озираясь, — так вот, синьор, мне удалось узнать, что профессор Фергюссон тоже отыскивал ключ к управлению энергетическими процессами в митохондриях. Но… — Джулиано опять оглянулся, — все эти его материалы не стоят сломанного носа Пульчинеллы. Профессор Фергюссон — дурак, он даже не знает, с какого конца следует браться за дело. Материалы ему вернули.