Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

Львов Аркадий Львович

Ответьте горю моему,Моей тосхе, моей тревоге.Взгляните: я не на дому,Не в кабаке, не на дорогеИ не в гостях, я здесь — в остроге…Оставите

ль вы здесь Вийона?Не спрашивайте почему,К нему не будьте слишком cтроги,Сума кому, тюрьма кому,Кому роскошные чертоги…Умрет — вздохнете вы в ответИ вспомните про время оно,Но здесь, средь нищеты и бед,Оставите ль вы здесь Вийона?

Слова эти шли одновременно отовсюду — он чувствовал их в себе еще до того, как они возникали у него перед глазами и начинали звучать в ушах. Шесть веков стояли между ним и человеком, схваченным красными камнями, но шестьсот лет — это чересчур мало, чтобы прошла или хотя бы просто утихла человеческая боль.

Девушка, которая сидела рядом с ним, обхватила себя руками и сжалась: должны же когда-нибудь остановиться эти проклятые камни! Но камни давили неумолимо, и тогда она попыталась сдержать их усилием напряженных до предела мышц.

Франсуа улыбнулся: должно быть, ему в самом деле стало легче. Глаза его, с минуту еще назад глаза обреченного человека, заблестели и голос, неожиданно звонкий, стал бросать слово за словом в зал, а зал сотнями голосов возвращал эти слова:

Пляши, цветочница Нинетта,Пока сама ты, как букет!Но будет скоро песня спета, —Закроешь дверь, погасишь свет…Ведь старость — хуже всяких бед!Как дряхлый поп без приношенья,Красавица

на склоне лет;Монете стертой нет хожденья.

Человек, которого в тридцать лет настигла старость, отчаянно гримасничал, норовя отвести руку смерти; и он, глядя на этого человека, одолевшего шесть веков, чтобы провести с ним сегодняшний вечер, в страхе ждал последнего мгновения — того последнего мгновения, когда живой человек из пятнадцатого столетия исчезнет. И люди, сидевшие рядом с ним, тоже в страхе ждали этого последнего мгновения. Он явственно ощущал единое силовое поле, в которое погружены все они — те, кого человек на сцене заставил прожить сегодня кусок своей жизни.

Занавес опустился. Аплодисментов не было. Корзин и букетов тоже не было — только несколько белых роз и дубовых листьев чьи-то руки незаметно положили на рампу.

Люди подымались и уходили молча. С лимана попрежнему тянуло гнилостными запахами разлагающихся в воде трав и камыша. Он остановился посреди дороги, рядом с девушкой в белом, — скрестив руки на груди, она медленно вдыхала запахи камыша, трав и сырой земли, шедшие с лимана.

— Я вас знаю, — сказала она неожиданно.

Он пожал плечами: возможно.

— Вы ведь телевизионщик — зачем же вы пришли в театр?

— Не знаю, — ответил он, — случайно: шел-шел и пришел.

— Случайно, — усмехнулась она. — А почему вы толчетесь здесь, среди этих людей, и не уходите? Тоже случайно?

— Нет, — рассмеялся он, — это уже не случайно. Мне хорошо с ними.

— Понимаю, — сдержанно произнесла она, — пришли, чтобы постичь загадочный, так сказать, театральный эффект присутствия, соучастия и сопереживания.

Нет, хотел он возразить, не для этого, но она опередила его:

— Только знайте, что зря: все равно никогда ваши телевизионные фантомы не обретут над живыми власть живых.

— Никогда, — быстро вставил он.

— Значит, вы понимаете это? Вы в самом деле понимаете это?

— Да, — кивнул он, — понимаю?

— И не говорите уже, что ваши телевизионные фантомы убьют театр?

Он рассмеялся:

— Боюсь — с этого вечера начинаю бояться — как бы не получилось наоборот. Живым нужны контакты с живыми — единое биополе. Театр — великий индуктор, и человеку в одиночестве… Можно, — вдруг прервал он себя, — я провожу вас?

— Да, — ответила она твердо, без промедления. — Можно.

Впереди шли люди. Он сказал: ускорим шаг, чтобы не отставать.