Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)
Шрифт:
Я вышел из машины:
— Добрый вечер, синьорина. Мы только что из Пуэрто-Карреньо. Хесус познакомил меня с великолепнейшим бистро «Ламанча».
— Ну, вам крупно повезло, Умберто, — рассмеялась она. — Хесус — завсегдатай «Ламанчи».
— Да, синьорина, теперь я буду знать, что мне крупно повезло. Но там, увы, я этого не заметил.
— Хесус извел вас разговорами о митохондриях. Так, Хесус?
— Да, синьор, — бодро откликнулся Альмаден. Черт возьми, а он, оказывается, не без ехидства — «синьор Зенда Хааг»! Звучит, ничего не скажешь.
— Ну, а по части коньяка он дал вам три галлона форы? — продолжала
— О, синьорина, не три, а тридцать галлонов форы!
Зенда Хааг смеялась, как смеются все женщины, когда знают наперед всю линию поведения чудаковатого мужчины и, кроме того, убеждены, что, сколько ни подтрунивай над ним, он снесет все безропотно. Потом, после небольшой паузы, она очень серьезно объяснила мне:
— Понимаете, Умберто, биохимик Хесус Альмаден сделал однажды великое открытие — алкоголь развязывает человеческие языки, и они становятся непристойно болтливыми. А так как это нелегко было увязать с его программой самосовершенствования, то он и нашел великолепный ход — пить до беспамятства.
Не могу сказать, чтобы эти ее шутки казались мне чересчур веселыми, но она так радостно смеялась, что грешно было не поддержать ее.
Альмаден отвел машину в гараж, а мы с Зендой задержались еще на четверть часа. Луна над кактусовой аллеей была великолепна своей безукоризненной зеркальной чистотой и бесстрастием. Тем фантастическим бесстрастием, которое живая природа дает изредка только в обращенном к солнцу серебристом глазу рыбы.
Синьорина Хааг говорила, что если бы ей пришлось выбирать между вечным днем и вечной ночью, она выбрала бы ночь — вот такую, с этой луной.
— Днем, Умберто, здесь чересчур много света и красок — больше, чем у нас в Италии.
— У нас, — поправил я.
— Да, — продолжала она задумчиво, — много больше, чем у вас. Они неумеренно занимают человеческую мысль, а мысль должна постоянно рассматривать самое себя: алгоритм — вот подлинное Эльдорадо. Глаза мешают человеку. Да, Умберто, глаза и уши. В сущности, — улыбнулась она, — одной пары глаз и одной пары ушей на миллион человек — вполне достаточно.
— Великолепный парадокс, — воскликнул я, — но кто должен быть этим счастливцем — обладателем глаз и ушей?
— Счастливцем? — удивилась она. — Вы полагаете, что демиург, если он и вправду существует, — самый большой счастливец? Ведь у него должны быть всевидящие глаза и всеслышащие уши! О, Умберто, отбросьте сатирические наслоения, под которыми поэты погребли эти слова, и великое бремя власти и всеведения станет очевидным для вас.
— И этот гомо-демиург, Зенда, этот человекобог будет задавать алгоритмы остальному миллиону?
— Задавать? — удивилась она. — Нет, Умберто, задавать не нужно — нужно отобрать наиболее целесообразные из множества алгоритмов, выработанных за триста миллионов лет…
— Полтора миллиона, Зенда, человеку полтора миллиона…
— …триста миллионов, — повторила она, — я имею в виду и тех его предков, что вышли из океана на земную твердь, а затем уже встали на две ноги и протянули к звездам свои руки. Послушайте, — воскликнула она, — ведь, в конце концов, дифференциация и специализация — высший закон…
— Чего? — спросил я, но, увлеченная своими мыслями, она не слушала меня.
— …а гнев за оскорбленного и униженного
— Чудо, — удивился я, — и в этаких, можно сказать, человеческих условиях люди умудрялись еще сочинять анекдоты! Но кто же в таком случае примет на себя величайшее бремя — смотреть всевидящими глазами и слушать всеслышащими ушами?
Внезапно остановившись, она глянула на меня в упор — синими, почти черными при лунном свете, глазами Чезаре.
— Кто? — переспросила она, переспросила только для того, чтобы четче акцентировать ответ. — Я думаю, Один на миллион найдется.
— Например, Зенда Хааг…?
— Нет, Умберто, — вздохнула она, — я — нет.
Мне кажется, она сокрушалась по-настоящему о том, что ей не дано быть этим Одним из миллиона.
— Вы забываете, Зенда, красивые женщины всегда обладали огромной властью.
— Благодарю вас, благодарю, синьор Прато!
Она нехорошо засмеялась. Я не могу толком объяснить, как именно нехорошо, но у меня появилось ощущение, что одна моя нога повисла над обрывом, который постигается не зрением, а неким внутренним рефлексом опережения, или, точнее, предвосхищения.
Когда мы расстались, было уже около одиннадцати. Она крепко, по-мужски, пожала мне руку, как будто давала понять, что никаких обид и никакого недовольства друг другом у нас нет и быть не может. Эти ее твердость и прямота на самом деле были искренни, и мне вдруг по-настоящему захотелось не уходить от очень ясной и проницательной — без кокетства — женщины, по имени Зенда Хааг. Она, видимо, поняла это и тут же объяснила, что завтра рабочий день у нее начнется в пять, а шесть часов сна для нее — минимум.
Ложиться мне не хотелось — я сел у окна. Пятнадцатиметровые свечевидные цереусы, воздев к небу сотни своих рук с обрубленными кистями, чернели окаменелыми чудищами. В просвете между ними гигантскими дисками, взгроможденными один на другой в несколько этажей, улеглись опунции, оберегаемые стелющимися змеевидными кактусами. Вдруг прямо передо мною, у нижней кромки окна, стало всходить из-под земли бело-золотистое солнце, чуть поменьше обычного. Сначала я удивился — удивился даже не столько тому, что солнце восходит под моим окном, сколько тому, что оно не багровое, не малиновое, каким видится в первых своих лучах, а раскаленного почти добела золотистого цвета — того, что бывает в зените. Затем это солнце с поразительной быстротой стало обрамляться спиральным венцом из белоснежных лепестков, а диск его — искриться сотнями крошечных звездочек.