Две смерти Сократа
Шрифт:
— Я боюсь — боюсь, сам не зная чего.
Последние слова Антемион произнес робко, растерянно. Сократ положил руку на плечо юноше и ободряюще улыбнулся.
— Ты молод, друг мой, но смел и силен. Поверь мне, тот, кто испытывает безотчетный страх, знает, чего боится, но не хочет признаться в этом самому себе. Ответ лежит на дне твоей души — наберись смелости и загляни туда.
— Помоги же мне.
— Правда в том, что ты прекрасно понимаешь, насколько выгодно отцовское дело. Потому и колеблешься.
— Но ведь мы не нашли никакой выгоды. Сократ исподлобья испытующе смотрел на молодого человека.
— Тебе нравится дом, в котором ты живешь? Антемион немного подумал.
— Там очень уютно, — признал он наконец.
— Опиши
— Там просторно, светло и тихо. Во дворе конюшня с добрыми лошадьми. Я обожаю скакать верхом по тенистым дубравам. Двор такой широкий, что в нем можно упражняться в стрельбе из лука. На обеду нас часто бывает свежая дичь и превосходное вино. Я тренируюсь, сколько хочу, мне делают отменный массаж. У нас собственный колодец, так что нет нужды таскать воду издалека. В общем, мне в этом доме все нравится, кроме того, что он принадлежит отцу.
— Надо сказать, немногие жители Афин могут позволить себе столь роскошное жилье.
— Немногие.
— А что если ты его утратишь? Сильно огорчишься?
— Откровенно говоря, да. — Едва юноша произнес и осознал это, его щеки залила краска стыда.
— А что плохого в достойной скромной жизни, без излишеств?
В этом вопросе скрывался какой-то подвох. Антемион, как ни старался, не мог угадать, что хочет услышать философ. Пришлось искать ответ в собственном сердце.
— Пожалуй, нет, Сократ. Но в достатке и роскоши тоже нет ничего плохого.
— Вопрос о том, что в нашей жизни имеет истинную ценность, слишком глубок и сложен, за один вечер нам его не решить, верно?
— Ты прав, Сократ.
— Ты говоришь, что богатство не имеет для тебя особого значения, однако страх потерять его мешает тебе понять собственное призвание.
Антемион молчал. Сократ не торопил юношу с ответом. Когда молодой человек уже собирался нарушить молчание, улицу внезапно огласил душераздирающий ослиный рев. Переждав несколько мгновений, Антемион признался, что стал куда лучше понимать самого себя.
— Ну что ж, — произнес Сократ, останавливаясь на перекрестке, — мы на распутье, и выбрать правильную дорогу будет непросто. Давай-ка остановимся на этом, чтобы ты мог хорошенько обдумать наш разговор, а потом продолжим.
Антемиона не оставляло ощущение, что Сократ знает о нем куда больше, чем он сам. Молодой человек восхищался прозорливостью философа, был благодарен ему за участие, но ведь Сократ не дал ему ни одного ответа, а вместо этого задал целую кучу новых вопросов. Юноше волей-неволей пришлось открыть чужому человеку самые сокровенные уголки своей души, посвятить чужака в неприглядные подробности жизни своей семьи, и теперь сгорал от стыда. Антемион с безжалостной ясностью видел, что, по сути, он ничем не отличается от самых грубых и жалких простолюдинов: больше всего его волнует собственное благополучие. Жестокий урок пошел на пользу. Под глубоким, проницательным взглядом Сократа он чувствовал себя обнаженным, выпотрошенным, беззащитным — каким и был на самом деле.
С тех пор дружба юноши и философа крепла, они часто прогуливались вдвоем, поглощенные беседой, и Сократ все повторял один и тот же вопрос: «Чего же ты хочешь от жизни?» — и не получал на него вразумительного ответа. Прежде Антемион не задумывался о существовании истинных и ложных ценностей. Между тем, выбор, который ему предстояло сделать, был куда сложнее, чем могло показаться. Юноша попал в настоящий лабиринт вопросов, один труднее другого. Он был опустошен, растерян и утешался лишь тем, что наставник не бросит его наедине с терзаниями и сомнениями. Сократ знает, что делает. Антемион слепо доверял философу, как неразумное дитя доверяет мудрому отцу. Он отдал бы все на свете, чтобы стать настоящим учеником Сократа.
Необула издалека наблюдала за собеседниками, стараясь не упускать их из вида. Она следила за успехами Антемиона в познании самого себя.
ГЛАВА IX
Утимареты были миндалевидные глаза и золотисто-смуглая кожа; плясунья Эвтила изгибалась с кошачьей грацией; Хлаис, с розовато-белой мраморной кожей, которой словно никогда не касались лучи солнца, замечательно играла на гобое. Но любимицей Аристофана была дерзкая, непокорная Необула, у которой хватало наглости просить за свою любовь целых тридцать драхм и мастерства на то, чтобы ни один мужчина о них не пожалел. Гетера мучила своих поклонников с чудовищным наслаждением и брала с них плату с видом богини, принимающей жертву. Необула была тезкой другой знаменитой красавицы, музы поэта Архилоха Паросского [48] , и Аристофан, оставаясь с нею наедине, любил повторять изящные строчки:
48
Архилох — греческий лирик VII в. до н. э.; изобретатель ямба.
Едва переступив порог «Милезии», гость тут же попадал в купальню, где юные нимфы отмывали его с головы до ног — порой, не слишком-то нежно — при помощи горячей воды и пепла. Это правило соблюдалось неукоснительно, и многие мужчины приходили в дом свиданий грязными, а уходили чище некуда; в Афинах говорили, что горожанин, как следует отмытый выше пояса, едва ли может похвастаться такой же чистотой чуть ниже. Хозяйка опасалась скандалов и зорко следила за тем, чтобы гости не пили лишнего. Пьяным вход в «Милезию» был заказан. На пороге неизменно дежурила крепкая бабенка, которая без всяких церемоний приказывала пьянчугам убираться домой или к шлюхам из квартала Горшечников. «Милезия» не испытывала недостатка в посетителях, и ее владелица старалась поддерживать в заведении дух непринужденного дружелюбия, чтобы мужчины оставались довольными и не обижали гетер. Это был лучший в Аттике дом свиданий, и женщины весьма дорожили его репутацией. Если какой-нибудь незадачливый гость, которого не пустили на порог, начинал буянить, добрая душа с первого этажа запросто могла облить его помоями.
Гетеры «Милезии» гордились своим ремеслом и не стеснялись получать удовольствие от любовных утех. Они услаждали гостей, не теряя поистине царственного достоинства, и не забывали жертвовать часть заработка сладострастной Афродите. Гетеры отлично знали, что каждый афинский мужчина мнит себя непревзойденным любовником. Подобное тщеславие не позволяло посетителям отличать подлинную страсть от искусного притворства. Аспазия внушала своим воспитанницам, что обмануть мужчину проще простого, и сама приказывала им имитировать страсть, чтобы не оскорблять мужского самолюбия. В «Милезии» каждого встречали как дорого гостя, о ночи с которым любая из тамошних гетер может только мечтать. Женщинам, принимавшим за ночь не одного посетителя, нелегко было вновь и вновь разыгрывать один и тот же спектакль, но мужчины охотно позволяли обманывать себя. Завсегдатаи «Милезии» тешили себя надеждой, что красотки с нетерпением ждут их визитов, а гетеры наслаждались властью над ними.
Тот вечер по обыкновению начался с изысканной прелюдии к дальнейшим наслаждениям. Один из посетителей, громко смеясь, старался отнять у гетеры диск, который она прижимала к голому животу. Несколько девушек танцевали на маленькой сцене под аккомпанемент флейт, кифар и гобоев, и светильники отбрасывали на их тела причудливые отблески. Аристофан и Необула развалились на необъятном ложе. Сладкое вино развязало комедиографу язык:
— Ты так хороша, Необула, что даже твое скверное ремесло нисколько тебя не портит. Чем больше я тебе плачу, тем яснее понимаю, что разорюсь раньше, чем на твоем прелестном личике появится хоть одна морщинка.