Две старухи
Шрифт:
Прочитав все эти закладки, можно было ознакомиться с кратким конспектом интересов мадам Симахович.
Никто не понимал, что связывало этих двух старух. Но притяжение между ними существовало. Особенно в последние года три в жизни Никитичны, когда ей все сложнее было совершать дальние вылазки, и весь внешний мир для нее практически замкнулся на Ирине.
Ирина Олеговна никогда не приходила к Никитичне. Только Никитична к Ирины. И всегда Ирина поначалу демонстрировала недовольство. Или занятость. Или сострадательное терпение к малым мира сего. Когда Никитична уходила, Симахович всегда бормотала себе под нос нечто одно
Кто-то мог предположить, что в Симахович накапливалось слишком много желчи и эта желчь требовала излития. Что ж, возможно и так. Но мне кажется, что в Ирины шевелилась душа. В каждом она шевелится по-разному.
Между встречей и расставанием, то есть между сострадательным выражением и итоговой фразой Ирины, происходил обычно короткий пяти-семи минутный разговор.
Он и был кульминацией, ежедневной данью их странной связи.
В разговоре участвовали два голоса. Первый, негибкий, громкий, принадлежал Никитичне. Второй — шепчуще-звенящий, вечно какой-то взбудораженный — Ирины Олеговны. Ее голос нельзя было слушать долго. В нем, даже если она говорила самые обыденные вещи, например, когда в магазине перерыв или с какого дня по какой не будет горячей воды, всегда присутствовало нечто паническое. Хотелось зажать руками уши и бежать куда глаза глядят.
Обычно их беседы протекали на лестничной клетке третьего этажа пятиэтажного кирпичного дома, рядом с нацарапанным на побелке нехорошим словом. Но эта деталь, причем ненужная. В этом повествовании полно ненужных деталей. Кто виноват, что только они и запоминаются?
Никитична обычно стояла рядом с перилами. Ирина Олеговна преграждала вход в квартиру, придерживая ее пяткой или руками, чтобы она не захлопнулась.
Начинался разговор обычно с какого-нибудь странного повода.
— Девка, глянь, что тут! — говорила Никитична, показывая глянцевый журнал, на развороте которого было изображено нечто блестящее, многоцилиндровое.
— Откуда у тебя это издание? — подозрительно буравя Никитичну взглядом, спрашивала Ирина Олеговна.
— Да вот... — говорила Никитична загадочно. Она любила тайны. Ей скучно было объяснять, что она, положим, нашла его на подоконнике в подъезде.
Ирина Олеговна исторгала трагический вздох и водружала на нос очки. Зрение у нее было почти как у снайпера, но очками она могла дополнительно отгородиться от Никитичны и как бы поставить ее на место. Вслед за этим Ирина Олеговна брала у старухи журнал и начинала его листать. Листала она журнал очень подробно: смотрела и на обложку, и на название, и на заднюю страницу. За заднюю страницу она смотрела за тем, чтобы проверить, нет ли на ней номера квартиры, в ящик которой он был брошен и нельзя ли уличить Никитичну в неблаговидном поступке.
Никитична терпеливо ждала. В душе неграмотной старухи жило непоколебимое уважение к печатному слову. Это уважение распространялось в равной степени на все, что бросали к ней в ящик: на рекламные листки, на депутатские бумажки и на телефонные квитанции. Все эти бумажки Никитична обязательно просила прочитывать ей, а потом бережно сохраняла. После ее смерти в одном из вместительных «ридикюльчиков» нашли целых ворох подобной макулатуры.
— Ну что ж там есть, девка? Не тяни! — наконец нетерпеливо спрашивала Никитична.
Ирина Олеговна неохотно смотрела на разворот. Брови ее театрально ползли вверх.
— Никитична, насколько я могу почерпнуть, это моторное масло. Реклама. говорила она.
Старуха недоверчиво, как как-то совсем по-медвежьи ворочала шеей.
— Масло? — переспрашивала она.
— Масло.
— Для мотора, знать?
— Для мотора, — подтверждала Ирина Олеговна. — Зачем оно тебе?
Старуха чесала шею. Кажется, она была разочарованна, поскольку ожидала совсем не этого.
— Мне и незачем. Да только я смотрю: что за штука. Масло, говоришь? Ишь ты! Ладно, девка, потопала я.
Никитична брала подмышку журнал и вправду изготавливалась топать, но Ирина Олеговна обычно останавливала её. Её жажда общения еще не была удовлетворена.
— Погоди, Никитична... э-э... Как у тебя дела? Живешь? — спрашивала она рассеянно.
— Да, ничо... Живу! — отвечала старуха, обрадованная таким вниманием к ее персоне.
— Деньги-то есть?
— Есть маненько. Вон принезли у понедельник.
— М-м... Ну оно понятно. Куда ж тебе тратить, одна же ты. Одна как перст. Плохо одной-то?
— Плохо, — соглашалась Никитична.
— То-то же, милая! — назидательно произносила Ирина Олеговна.
Никитична на всякий случай пригорюнивалась. Сама старуха очень мало тяготилась своим одиночеством и не понимала, зачем соседка всегда на это напирает.
Ирина Олеговна задумывалась, прежде чем сформулировать следующую мысль.
— А годы наши такие, сама знаешь, — продолжала она. — Если что, так и воды некому будет подать. Вон в соседнем доме пенсионерке одно стало плохо с сердцем, так и умерла на полу. Даже до телефона не дотянулась. Летальный исход в страшных муках при полном осознании своей беспомощности.
Подобные описания доставляли ей, кажется, большое удовольствие. Она создавала целые художественные картины, описывая ощущения умирающей и то, как она пыталась подать голос или хотя бы дотянуться до телефонного шнура. Никитичну спасало только то, что у нее начисто отсутствовало воображение. Точнее, что-то вроде воображения у нее присутствовало, но насыщалось оно не извне, с чужих слов, а изнутри, из собственной ее души.
— Так-то вот, Никитична, бывает. Живет человек, а потом и — раз! — нету его. Естественная развязка на фоне общего невнимания к проблемам пенсионеров, — заканчивала Ирина Олеговна, стремительно перескакивая на своего любимого конька.
Это было свойство Ирины Олеговны — говорить так же неправдоподобно и выспренно, как пишут в плохих романах. Иногда, впрочем, она изменяла своему правилу и переходила на язык милицейских сводок. Это вводило многих в заблуждение, кем она работала до пенсии. На самом же деле ее профессия была вполне мирной — в отделе кадров завода резиноизделий. Причем завод ее производил не те резиноизделия, которые при необходимости спрашивают в аптеках, а калоши, сапоги и брызговики для машин.
Так прыжками, с одной заезженной темы на другую, продвигался их разговор. Никитична в основном молчала, изредка поддакивая. К умным разговорам мадам Симахович она относилась с тем же бездумным уважением, что и к «говорящим головам» в телевизоре. Если бы Никитичну попросили пересказать только что услышанное, она скорее всего зашла бы в тупик. Впрочем, Ирина Олеговна в своих ораторских витийствах никогда не возвращалась к уже сказанному.