Две Войны
Шрифт:
– Хорошо, что ты в порядке, сэр Зигфрид, - с трудом произнес граф Эмри.
– Я хотел поглядеть на тебя своими глазами.
– Теперь возвращайтесь обратно в свою комнату, граф, - положил ему руку на плечо де Локк.
– Вам говорили каберниканцы, что нужен покой, а вы мечетесь по всему замку вместо того, чтобы отдыхать.
Я хотел было сказать ему то же, уверить в том, что хоть и ранен, но жив и присмотр со стороны графа мне не нужен, а ему самому надо отдыхать. Не смог. Слишком плотно было перевязано мое лицо. Эмри все же и без моих слов дал себя увести, мне осталось лежать на жесткой койке, глядя в потолок и слушая разговоры остальных
– Нетранспортабелен. Нельзя его никуда носить. У него обожжена почти вся кожа и любое прикосновение к ней вызовет у него такую боль, что она попросту убьет его.
Эмри настаивать перестал, а у меня отпало всякое желание шевелиться вообще. Кажется я так и пролежал неподвижно все время до визита очередного каберниканца. Он стал для меня подлинной пыткой. Молчаливый клирик с такими же запавшими глазами как и у остальных принялся снимать с моего тела повязки, заскорузлые от моей крови и той мази, которой покрывали повязки, дабы, как объяснил по ходу "операции" оказавшийся удивительно словоохотливым каберниканец, нейтрализовать действие яда Кошмара [9] , так звались твари, с которыми мы схватились в коридоре замка.
9
Кошмар - чудовищное порождение больных мозгов мучимых ночными кошмарами черных магов Килтии, которые выплескивают их в мир. Не стоит путать с конями вампиров.
– Они каждую ночь носятся по замку, - говорил клирик, отмачивая повязки и аккуратно снимая их с моего тела, стараясь причинить мне как можно меньше боли, - ловят зазевавшихся людей и травят своими ядами. Поэтому с заходом солнца все прячутся по своим комнатам и отец Вольфганг проходит по всему замку и запечатывает все двери святой водой и святым словом.
– Почему же нам никто не сказал об этом?
– спросил я, пользуясь возможностью произнести хоть слово пока мне снова не перевязали лицо.
– Все уже настолько привыкли к этому, что считают Кошмаров чем-то вроде детали обстановки, исключительно ночной, - улыбнулся каберниканец.
– Мы даже криков их диких не слышим - и привыкли, и если все удается поспать, то спим как убитые. Знаешь, я вот больше всего в жизни мечтаю о пяти часах сна.
– Знакомо, - усмехнулся я, - но мы хотя бы дома и есть крыша над головой.
– В это время как раз клирик бинтовал мне голову.
– В марке или том же эмирате у нас этого не было, а мечтал я, помнится, хотя бы о паре часов сна. Но все мы слишком боялись гашишиинов, которых еще и сталь не брала.
Когда клирик закончил бинтовать мою голову, я вдруг понял, что лишился абсолютно всех волос. Пока он взялся за остальное лицо я поспешил спросил:
– А мои волосы? Их уже не будет?
– Будут-будут, - отмахнулся каберниканец, промокая бинты в плошке со снадобьем.
– Ты бы сейчас на себя поглядел - помер бы от страха. Были случаи. Поэтому мы и прячем от пациентов все, что может отразить их в нынешнем виде. Но главное, что после яда Кошмара кожа на пораженных участках сходит полностью и следов не остается. Никаких. Со временем и волосы отрастут. Думаю, в эмирате ты брил голову, чтобы спастись от жары.
Я кивнул и был вынужден замолчать. До следующей перевязки. Однако на несколько дней спустя ко мне
– Сын мой, - произнес клирик, - пришла пора тебе стерпеть последние мучения. Дело в том, что та корка, что образовалась на пораженных участках твоей кожи не отделяется сама по себе. Ее придется удалять. Я всегда делаю эту процедуру сам. Она чрезвычайно болезненна и нужна великое искусство дабы провести ее таким образом, чтобы больной не покинул наш мир, не стерпев мучений. Приготовь тело свое и дух к этому испытанию.
Он склонился надо мной, возложив ладонь мне на лоб и прошептал короткую молитву. Я не удержался и вторил ему. И кто бы смог сдержать себя, ожидая что через несколько минут кто-то начнет медленно отдирать твою кожу кусок за куском. Убрав ладонь, святой отец приступил к процедуре. Я скрипел зубами, стараясь не взвыть стаей голодных волков, пока клирик делал свое дело. Такой боли я не испытывал еще ни разу в жизни. Даже в сражении в Ронсевальском ущелье, когда мне казалось, что меня рвут на части кривые сабли и зазубренные острия копий мавританских копий, было куда как легче. Там я хотя бы сражался и отвечал пускай и не на все удары, теперь же мне приходилось просто терпеть боль, да притом еще и лежа в постели.
– Даже самые сильные из воинов кричали и плакали как дети или лишались сознания, - произнес клирик по окончании моих мучений, - но ты, сын мой, лишь скрипел зубами.
– Несколько лет назад, отче, - прохрипел я, желание поболтать после нескольких недель вынужденного молчания пересилила боль, - я поклялся что никогда больше не буду плакать. Все мои слезы пролились над могилой моего бывшего сэра.
– Он был достойным человеком, - тепло улыбнулся мне священнослужитель, поднимаясь.
– А тебе сейчас лучше поспать, так ты скорее поднимешься на ноги.
На ноги я поднялся спустя еще пару дней, да и то пришлось до хрипоты спорить с разговорчивым клириком, перевязывавшим меня в последний раз. Однако переспорить меня, соскучившегося по болтовне, невозможно в принципе.
Первым делом я, конечно же, направился в покои Эмри. Я едва сдержал улыбку, увидев графа расставшимся со всей растительностью на голове, которую он так холил и лелеял. Стоило нашим взглядам пересечься, как я тут же понял - улыбка обойдется очень дорого. Не думаю, что отсутствие бороды и шевелюры хоть сколь-нибудь уменьшило умения графа в обращении с оружием.
– Садись, Зигфрид, - бросил он мне, доставая из-под стола, за которым он сидел склонясь над картами, бутылку вина.
– Вижу ты оправился от ран. Говорят, ты проявил чудеса мужества, когда с тебя сдирали шкуру.
– Он налил мне вина в серебряный стакан. Его собственный и так был полон.
Присев на стул напротив него, я пригубил вино и принялся изучать карты, разложенные на столе. Как я и думал это были карты окрестностей Бриоля, окрашенные в зеленый, серый и красный цвета. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять кому они принадлежали. Зеленого цвета, увы, было катастрофически мало.