Две жемчужные нити
Шрифт:
Между сменами станки не останавливали, и это приятно удивило Искру. Просто девушки предыдущей смены, когда приходило время кончать работу, пускали в полотно красную нитку, которая и выводила по кайме полотна номер каждой из них. Ткачиха отходила в сторону, а на ее место становилась к станку другая, пуская новой ниткой и свой номер. Вот поэтому работа ткачей была непрерывной, и определить ее могли только бракеры, внимательно следившие и за качеством тканей, и за метражом каждой ткачихи. Метраж определяли по вытканным на кайме цифрам. А вот в Самгородке девушки останавливали станки, передавая смену. И долго разговаривали, иногда и спорили. Тут же друг дружку понимали с полуслова, по движению руки.
Ткачихи давно разбирают слова по движению губ. При таком грохоте на самом деле научишься говорить при помощи мимики и жестов. Это было и в Самгородке. Но чтобы смену принимать на полном ходу станков — такого Искра не видела…
Девушка с жаром принялась за работу. Сжала губы, повторяя про себя: «Не горячись! Будь спокойна. Только спокойна. Все
Как черная молния, летает челнок с шелковой нитью, намотанной на шпулю. Остановиться ему не дает грозная и неумолимая погонялка. Она бьет челнок то вправо, то влево; он еле успевает промчать до конца своей ровной стежки, между тысячами ниток, а нитки серебрятся в лучах ламп дневного света. И выдумают же люди. Погонялка! Кажется, так и стенная газета у них, на этой фабрике, называется — «Погонялка»… Искра не хочет об этом думать, но оно само почему-то лезет в голову.
За спиной стоит Василий Бурый, следит за каждым ее движением, готовый в любую секунду помочь. Искра даже слышит его горячее дыхание у себя на шее. Ей кажется, что волосы шевелятся от этого дыхания, щекочут кожу. Уже перед глазами рябят пряди нитей, плывут белым туманом, но она до предела напрягает зрение и так вовремя останавливает станок, что бригадир даже не успевает подать ей предупредительный знак. Молодец Искра. Орлиный глаз у нее. Видишь, как своевременно заметила обрыв нити. И уже нырнула белыми, словно литыми руками в серебристую основу, быстро нашла разрыв и вяжет его. И бригадир нагнулся к ней, дышит в самое ухо, внимательно смотрит, как она вяжет этот первый свой узел. Так или нет? Улыбнулся Василий. Молодец, Искра. Движение бригадира и его улыбку заметила Олеся, а потом и все ткачихи. И тепло улыбнулись Искре, но она не ответила.
Пусть простят. Некогда. И снова не отрывает глаз от серебристого сплетения нитей, от черной молнии челнока, от острых ножей.
Вздохнула свободно лишь тогда, когда Василий, тихо свистнув, отошел к своему станку. Кажется, он совсем позабыл об Искре. Да нет. Не забыл. Он теперь посматривает на соседок Искры. На Олесю и Ольгу. Следите вы, девчата, за новой ткачихой, а у меня, сами видите, сколько возни с новичком. Какой-то он странный, и все ему надо показывать и объяснять по нескольку раз, как ребенку, без крика и нервов. Потому что иначе не поверит и побежит искать другую работу. А нужно, чтобы он сразу прикипел к делу, чтоб заинтересовался сразу. Он ведь из тюрьмы. Ему нужна настоящая полезная профессия.
Глаза Искры светлеют, движения становятся свободнее и оттого точнее. Ноги уже не затекают и не немеют, как вначале, пока рядом стоял бригадир, а все ткачихи так и ели ее глазами. Ольга, стоящая рядом, кажется Искре совсем своей, знакомой издавна. Приветливо посматривает на нее и Олеся, такая придирчивая и не по летам строгая. Неужели каждый комсорг бывает таким? А где же танцы, девичье лукавство, горделивое любование своей красотой и десятки других причуд, которые не сотрет и не уничтожит в женщине никакая должность? Нет, тут что-то не так. Такой, как у нее, жених не полюбит из-за того, что она строгая и придирчивая. Есть у нее то самое девичье обаяние…
Медленно движется широкий ворс, туго наматывается тяжелая ткань на два больших барабана, нагоняя на Искру дрему. Она кусает губы, посматривает на часы и все чаще косится на другие станки, которые стоят подальше, вдоль стен. Они низенькие, маленькие, и на каждом белеют шелка, словно на тихом море наступил полный штиль. И мчит по морю торпедный катер. А на катере — ее Валентин. Он плывет выше девичьих голов, перепрыгивает через них, даже не оглядываясь — стоят они или упали. Но возле некоторых ткачих он останавливается и подолгу о чем-то говорит. С другими только здоровается и летит все дальше и дальше, но никак не может пристать к станку Искры. Что за напасть?.. Или он не видит ее, или не хочет увидеть среди тысяч других ткачих, которые так уж хороши, что не знаешь, которая лучше?..
Искра тряхнула косами и вздрогнула от прикосновения чьей-то руки. Перед ней стояла, улыбаясь, Олеся, выразительно приказывая глазами, чтобы Искра больше не дремала. Рассвет — самое опасное время для тех ткачих, которые не совсем хорошо отдохнули перед ночной сменой. А именно усталость заметила Олеся в глазах новенькой. В ответ комсоргу Искра понимающе кивнула, и та спокойно отошла к своему станку.
Вокруг продолжали гудеть станки подружек, а Олесе вспоминались первые послевоенные годы. Из руин встали первые ткацкие цеха, и поползли нескончаемые ленты шелка и белого полотна. Детям на рубашки, девушкам на платья, женщинам на юбки. Шелк и полотно стлались белыми волнами, бескрайние как море, но их все еще не хватало. За войну люди так обносились, что вся продукция Новоградского шелкоткацкого комбината, которую уже измеряли миллионами метров, все равно была маленькой каплей. Олеся знала это по себе, потому что даже в детдоме у них было лишь по две смены белья. В одном ходит, а второе, выстиранное, тем временем сохнет. Платьев было тоже всего два, не больше. А были ведь горемыки, которые и этого не имели. Те, что жили по родственникам и чужим людям. Детские дома не могли вместить даже всех круглых сирот, как и ткацкая фабрика не могла в то время всех людей одеть в новую одежду. Именно тогда Олеся и пришла в ткацкий цех ученицей, вместе со старшими детдомовцами. А потом
Не раз он сам совестил Олесю. Но что из этого получилось? Девушка косилась на него колючим взглядом и, не выдержав, отрезала: «Отойдите от греха подальше. С дороги моей уйдите, а то толкну ненароком, а если упадете — перепрыгну». Какая дерзость! И откуда она у нее взялась? Обиженный Марчук, вскипев, затаил на девушку злобу. Все выжидал, когда же она споткнется. Но Олеся не споткнулась. И он стал мстить ей, вот как сейчас, когда подсунул в бригаду Павла, только что вышедшего из тюрьмы. Бригада, мол, не доукомплектована, порядка там все равно нет, а в буфете все еще недостача. Да и сама комсорг открыто заявила, что им еще далеко до высокого звания — коммунистической бригады. Так что же с ними нянчиться? И завком по совету Марчука дал согласие. Раз так, так давайте им еще одну ткачиху и того, кто вышел из тюрьмы… Известно ведь: настоящую ткачиху никто с фабрики не отпустит. Всегда испокон века так было: на тебе, боже, что нам негоже… Так и с этим Зарвой: сначала низко кланяется, а потом станет за пятки кусать… Вот как все будет…
И Марчук радовался, зажимая Олесю между молотом и наковальней.
Но девушка была упругая, как стальная пружина. И штабной служака не раз жалел, что она не матрос, а он не начальник гарнизонной гауптвахты. Он бы ей показал, где раки зимуют, как надо уважать начальство и приказы отделов, одним из которых и был для Марчука завком профсоюза ткачей. Такая ситуация не раз даже снилась ему ночью, но сон есть сон, и флотский служака только уныло вздыхал, покусывая ногти, под которыми всегда чернели синеватые полоски.
Это началось у него давно, еще тогда, когда Олеся, работая в передовой бригаде, первой стала добиваться, чтобы отдел кадров не принимал никого на работу без согласия ткачих. И добилась своего. Ее поддержали все: партком, директор, рабочие. Марчук остался как командир без армии. И, конечно, не мог простить этого желторотой девчонке, из-за которой его чуть не каждый день поднимали на смех знакомые отставники на Приморском бульваре, постоянно забивающие там козла. Вот и дожил старый моряк, что им играют на службе, как кошка мышкой, все, кому не лень. Работай для них, старайся, выискивай рабочих и учеников, которые согласятся стать ткачами, а они возьмут и забракуют твои кадры, и ты ничего не сможешь поделать. Какой же ты после этого инспектор отдела кадров. Одна табличка на двери, да и только… Чего доброго, они скоро и до директора доберутся и будут по очереди его заменять, как теперь вот хотят по очереди работать сначала вместо бригадира, а потом и начальника. Сегодня бригадиром Олеся, завтра — Галя Диденко, а потом Ольга Чередник. Будет, мол, и дисциплина. Потому что если Олесю не послушается Галя, так завтра, когда Галя будет выполнять обязанности бригадира, ее не станет слушать Тиховод. В этом есть какой-то резон, но слепая злоба к Олесе не позволяет ему иногда трезво смотреть даже на простые и полезные перемены, которые требовали и внедряли в жизнь девушки. И это тоже очень сердило старика. Ему все казалось, что Олеся хорошо видит и чувствует его злобу, но не обращает на нее внимания. И нарочно выдвигает все новые и новые идеи, чтобы насолить Марчуку и окончательно сбить его с толку.