Две жизни
Шрифт:
— Завтра, завтра приходи... пораньше. Пьяный он сейчас, спит.
И ушла.
На другое утро я опять был там. Опять вышла эта странная женщина и, махнув мне рукой, ввела в чум.
Он перегорожен ситцевой занавеской на две половины. В правой за столом сидел лохматый, с набрякшими глазами, седой мужик. В левой, за пологом, наверное, находилась постель. Я поздоровался. Иван Семенович с трудом поднял на меня глаза, махнул рукой на скамейку.
— Кукушка! — произнес он в нос.
Из-за полога показалась та самая женщина:
— Чё?
— У! —
— О! — простонала жена.
— У! — уже более грозно протянул Иван Семенович.
— О! — жалобно простонала Кукушка и вышла из чума.
Я воспользовался тем, что наступило молчание, что Иван Семенович ничем не занят, и попросил:
— Расскажите, пожалуйста, Иван Семенович, как вы воевали с японцами; я слышал, вы были командиром партизанского отряда.
— Молчи! — сквозь зубы ответил Иван Семенович и опустил голову на грудь.
В молчании прошло не меньше четверти часа — пока появилась Кукушка. Она поставила на стол литровую бутылку водки, две тарелки — одну с клюквенным киселем, другую с молоком, положила две столовые ложки и сняла со стены две поллитровые кружки.
Иван Семенович молча раскупорил бутылку, разлил по кружкам и тряхнул головой в мою сторону, приглашая пить.
Я растерянно посмотрел на кружку. Она была налита доверху. Я не знал, что делать. Отказаться боялся. А вдруг он обидится и выгонит меня из своего чума, и тогда я никогда не узнаю, как он командовал партизанским отрядом. Ведь, наверное, не зря мне порекомендовал с ним поговорить Кирилл Владимирович, и я решил выпить ради знакомства, надеясь, что успею кое-что порасспросить, а чего не успею, то порасспрошу в другой раз, уже на правах доброго, хорошего знакомого. И выпил. И сразу же набросился на кисель. Кое-как отдышался. Достал записную книжку и карандаш.
— Иван Семенович, вы были, я слышал, командиром партизанского отряда. Воевали с японцами. Расскажите, — ловя минуты, попросил я.
— Молчи, — махнул на меня рукой хозяин и о чем-то задумался.
У меня плавно кружились в глазах стол, хозяин, маленькое окошко. Было такое ощущение, будто я на палубе «Камбалы» в ветреную погоду.
— Кукушка!
Из-за полога вышла его жена:
— Чё?
— У! — он показал руками.
— О! — простонала жена.
— У! — уже более грозно протянул хозяин.
— О! — жалобно простонала Кукушка и вышла из чума.
Наверно, прошло столько же времени, но мне показалось, не успела Кукушка выйти, как уже снова оказалась у стола. Рядом с тарелками появилась вторая литровая бутыль. Иван Семенович снова разлил ровно, не обронив ни одной капли.
— Я больше не могу, — сказал я.
Он махнул рукой и выпил свою кружку. Похлебал нехотя киселя с молоком, вперемежку. Потом ткнул пальцем в мою кружку: дескать, давай пей!
— Нет, нет, я не могу. А вы расскажите, как были...
Он отлил из моей кружки половину водки в свою, чокнулся и выпил. Я отказался.
— Иван Семенович, я слыхал, вы были командиром... партизанского отряда. С японцами воевали... Расскажите, а?
Он ткнул пальцем в мою кружку. Я отказался. Тогда он вылил из моей кружки все в свою и выпил.
— Иван Семенович, я слыхал, вы были...
— Молчи! — Он повел глазами по чуму: — Кукушка!
Она вышла из-за ситцевого полога:
— Чё?
— У! — он опять показал руками.
— О! — простонала Кукушка.
— У! — грозно протянул хозяин.
— О-о... — И Кукушка вышла из чума.
— Иван Семенович, я слыхал, вы были командиром...
— Молчи!
Мы молчали долго, но Кукушки все не было. За окном шел дождь. Я чувствовал себя неважно: все больше пьянел.
— Иван Семенович, я слыхал...
Но он меня не слушал, встал и начал что-то искать в шкафчике, где хранилась посуда, в столе, потом начал перерывать постель, вещи в сундуке.
— Чего вы ищете? — спросил я его.
— Водку на медвежьей желчи... Кукушка прячет. Боится... Тебе, молодому, не надо, а я как выпью — тоже себя молодым чувствую.
После этого я понял, что мне тут делать нечего. На улице шел дождь. Бежали мутные, бурные ручьи. Дорога была скользкая, глинистая. Я падал. С трудом взбирался на пригорки. (И откуда только они взялись? Когда шел туда, вроде их не было.) Шел долго. В палаточном городке повстречался с Костомаровым. Вернее, он увидел меня, пьяного, грязного, и вышел навстречу.
— Что это такое? — строго спросил он.
— А ничего... С Иваном Семеновичем познакомился...
— Идите спать!
— Так я и иду...
Спал и не выспался. Гудит в голове. Во рту какая-то гадость. Скорей бы выкупаться, освежиться холодной водой. Но последние дни шли дожди. Элгунь разбухла, стала подыматься. Мутная, быстрая, она с бешеной скоростью проносится мимо меня.
— Моя разлив не ходи, — слышу я за своей спиной тонкий голос. Оборачиваюсь. Это проводник эвенк Покенов. Он мал ростом, широкоскул, глаза у него оттянуты к вискам, лицо безбородое, точнее безволосое, как у скопца.
— Почему? — спросил я.
— Однако трудно. Моя пятьдесят четыре лета... Сорок лета охота. Моя не стреляй мимо. Лодка ходи вверх. Так ходи вверх. Много ходи. Моя знай все. — Он поднимает с земли длинный шест. — С ним ходи.
— А весла?
— Весла, однако, нет... Шест ходи, вода сильный...
Шуренка зовет к столу: пора завтракать. Но мне не хочется встречаться с Костомаровым. После вчерашнего стыдно. И я ухожу. Иду к сельмагу. Там сидит старуха и продает из ведра соленые огурцы. Вот то, что нужно сейчас. Я покупаю три огурца и с удовольствием их ем. Они завернуты в тетрадочный лист. От нечего делать я читаю, что там написано: «На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на горе и скупая на радости. Высоки ее островерхие сопки...» Что это? Я перевернул страницу. Какая-то рукопись.