Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
Это был его друг Алтан Савас. Он лежал в огромной луже запекшейся крови, подобно съедобной фигурке на прилавке кондитера. Крысы, словно привлеченные угощением, копошились на его бедрах и груди, вгрызаясь в раны. Иоаннит прогнал их ударом ноги и вложил кинжал в ножны.
Он понял, что серб мертв, как только увидел в окне истекающее кровью тело Симоны д’Обре. Алтан был не тем человеком, который мог оставить в обороне незащищенную брешь и покинуть находящихся на его попечении людей. Когда Тангейзер выкупил его у мальтийских пиратов, в казематах форта Святого Антония были и другие рабы из числа янычар. Выбор ему подсказала интуиция и вера в храбрость сербов. Он вспомнил слова, скрепившие их договор, когда Савас после недолгих размышлений сказал: «Если в обмен на свободу вы хотите, чтобы я отрекся от Пророка, да будет благословенно его имя, лучше я останусь прикованным к веслу».
Его имя означало «восход красного солнца», и он умер во время кровавого рассвета.
Их дружба была тем глубже, что была лишена нежности. Алтан улыбался только после боя, когда они стирали кровь с оружия. Во время войн, когда сельскую местность наводняли голодные банды наемников и дезертиров, для таких улыбок находилось немало поводов. С болью в сердце Матиас смотрел на тело друга. Но худшее было еще впереди, и он наклонился и стал разглядывать раны серба, пытаясь понять, что еще ему под силу вынести.
Саваса застрелили из пистолета, с близкого расстояния – пуля попала ему в левый глаз. Лицо его было черным, в пороховых ожогах. Череп оказался не поврежден. Несколько ножевых ран зияли на груди, напротив сердца, но кровь из них почти не вытекла, и это значило, что сердце в тот момент, когда их наносили, уже не билось. С Алтана сняли одежду и оружие, а с бедер срезали большие полоски кожи – убийцы взяли в качестве трофея татуировку янычара. Половые органы остались целы – не у всякого убийцы достанет хладнокровия отрезать у человека член.
Судя по всему, серб захватил в плен разведчика напавшей на дом банды, изувечил его и повесил на двери в сад, чтобы отпугнуть остальных, внести смятение в их ряды. Тангейзер прошел ту же школу. На полу вестибюля еще тлели несколько огарков свечей. Они освещали поле боя. Здесь была зона обстрела, рубеж обороны. Стратегия Алтана была безупречна, и все же его перехитрили.
Савас приготовился противостоять тем, кто прорывался через выбитую дверь, и, судя по количеству крови, убил несколько человек. Иоаннит признал, что, атакуя с улицы, он сам не справился бы с Алтаном и не смог бы подобраться так близко, чтобы выстрелить из пистолета ему в лицо. Убийца подкрался сзади. Один-единственный выстрел с близкого расстояния – вероятно, нацеленный в затылок – застал серба врасплох.
От рыцаря не укрылся тот факт, что в двоих его друзей стреляли сзади из пистолета, редкого и дорогого оружия.
Дверь в сад осталась целой, но окно на первом этаже рядом с ней было широко распахнуто.
Матиас посмотрел на лестницу.
Запах паленой шерсти. Много стекла. Стекло, кровь и тишина.
Карла должна быть там, наверху. Обнаженная, мертвая, наверное, изуродованная, возможно, с вырезанным из живота ребенком. Изнасилованная. Трофей. Сколько он видел таких изувеченных женщин – во всех уголках мира, куда его заносила судьба? Такая женщина, его мать, была самым ранним воспоминанием Тангейзера: его память не сохранила ничего, что предшествовало той сцене. Где-то на границе его сознания всегда присутствовала та ужасная картина: обнаженное, оскверненное тело матери, распластанное на боку мертвой лошади. Потом он подумал об Ампаро, которую любил и мысли о которой гнал от себя – ее имя навсегда стало для него связано с жестокостью, которую он не сумел предотвратить.
А теперь и Карла стала жертвой проклятия, наложенного на него звездами в момент появления на свет. Это цена, которую вселенная заранее потребовала в уплату за преступления, которые ему было суждено совершить.
Вот так. Карлы больше нет. Она присоединилась к сонму ангелов – в этом не могло быть сомнений. Рай стал богаче. Ее душа найдет свой дом среди абсолютной, вечной любви, потому что именно из этой субстанции и была соткана ее душа с самого момента рождения. Но что ждет душу нерожденного ребенка? Этого Матиас не знал.
Послышался какой-то звук, а может, это ему только показалось, и сердце иоаннита вновь вспыхнуло надеждой. Он прислушался – ничего. Только несущий смерть набат над всем городом. Алтан Савас погиб, защищая Карлу, но не защитил ее. Убийцы, насильники и воры пришли, чтобы убивать, насиловать и грабить. Судя по тому, что рыцарь уже видел, эти негодяи не привыкли обуздывать свои желания.
Но он, Тангейзер, жив.
И теперь свободен.
Больше ему не нужно выдерживать испытания любви, нести ее непомерный груз, жить со страхом, неизменно сопутствующим ей. Госпитальера захлестнула волна огромного облегчения. Он содрогнулся от отвращения к самому себе, но ничего не мог с этим поделать. В голове у него словно всплывали и лопались воздушные пузырьки. Он больше не полюбит. И больше никого не потеряет. Хватит с него потерь – их даже слишком много! Тангейзер не чувствовал жалости к себе, не мог ее чувствовать. Не жалел он и других. Ему не нужна была жалость, он ее не заслужил. И пользы она ему не принесет, как не приносила никогда ни одному человеку. И страдать он тоже не будет. Усилием воли обуздает страдание – его бесполезная вездесущность стала вызывать у Матиаса отвращение. Карлы больше нет, теперь его ничто не связывает, и он будет свободен. Свободен погрузиться в пучину ненависти и смерти. Свободен отбросить сантименты, надежду и радость – все эти признаки слабости. Свободен бродить по самым мрачным уголкам земли и собственной души. Свободен стать тем, к чему раз за разом склоняла его судьба: зверем, наконец избавившимся от страданий, присущих человеку.
Но лестница никуда не делась.
Как и то, что он увидит наверху.
– Хозяин? – послышался сзади детский голос.
Тангейзер наклонился вперед, упершись ладонями в колени, и тяжело дышал. Он даже не заметил, что его подопечные уже здесь. Подняв голову, рыцарь увидел на улице Грегуара и Юсти, притихших и встревоженных. Они боялись за него. Матиас рассмеялся, и огарки свечей погасли.
– Хозяин? – Подростки явно беспокоились за его разум.
– Грегуар, приведи Клементину, – попросил иоаннит. – И налей ей воды в ведро. А ты, Юсти, иди сюда.
Гугенот остановился у края густой темно-красной жидкости на полу.
– Через заднюю дверь, – сказал ему Тангейзер, большим пальцем указывая себе за спину.
Юсти исчез за углом.
Нужно ли посылать парня наверх?
И сможет ли он пойти туда сам?
Конечно, сможет, но брезгливость и бесчисленные ужасы, которые госпитальер видел на протяжении нескольких десятилетий, удерживали его от очередного тяжелого испытания. В его памяти хранится достаточно мертвых женщин. Он боялся, что вид Карлы лишит его способности мыслить здраво. Ему хотелось сеять смерть. Парижане убили его жену. Его нерожденного ребенка. От этой мысли – а вместе с ней на него внезапно обрушился поток образов и звуков, голос Карлы на рассвете, ее лицо, озаренное страстью, смех, которым она встречала глупости мужа, – все мышцы его тела словно окаменели в пароксизме страсти, безумного желания разрушений, хаоса, насилия, уничтожения. Он пойдет по рекам крови. Очистит себя от налипшей грязи человечности.
Тангейзер дрожал, словно в приступе лихорадки.
– Я принес вам воды, сударь, – подошел к нему Юсти.
Матиас повернулся. Челюсти у него свело с такой силой, что он не смог их разомкнуть. Кивнув, иоаннит взял чашу. Рука его тряслась, и он с трудом сделал несколько глотков. Ему нужно было пойти наверх одному, но он был не в состоянии сдвинуться с места.
– Юсти, мне требуется твоя помощь, – сказал рыцарь мальчику. – Я хочу, чтобы ты поднялся по лестнице, всё там осмотрел, а потом рассказал мне, что видел. Рассказал всё. Это будет отвратительно. Сможешь?