Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
Гриманд посмотрел на нее с сомнением, но затем, как ей показалось, усомнился в своей недоверчивости.
– Ужас – возможно, – кивнул ее собеседник. – А унижение? Стыд? Отвращение, которое вызывают удары собственного сердца?
– Да, да, и еще раз да! – Итальянка уже не сдерживала свой гнев. – Мне знакомо всё.
Губы гиганта скривились, и Карла увидела страдание и злобу в его сердце.
– Вы родились не для унижений, – покачал он головой.
– Возможно. Но так случилось. Если вам нужна моя жалость, пожалуйста – берите ее. Но презрения я не потерплю. Вы ничего обо мне не знаете. Только то, что видели сами. Мой стыд останется со мной. И моя гордость. Так что можете не сдерживать своих скорпионов. Я готова предстать перед Создателем, и мой ребенок тоже. А вы?
Карла обхватила руками живот. Ее первенца, Орланду, отняли у нее сразу же после появления на свет, едва успев перерезать пуповину, и она даже не видела его лица. Тогда ей было шестнадцать. И еще двенадцать лет у нее не хватало мужества, чтобы попытаться найти сына. Матиас нашел его для нее, среди моря крови и слез, ценой жизни ее лучшей подруги Ампаро.
Она посмотрела в глаза Гриманду. Молча.
Ярость, заставившая окаменеть его плечи, ослабла.
– Больше не будем об этом, – решительно заявил он.
Графиня сомневалась, что он выполнит это обещание, – рана в душе ее собеседника была слишком глубокой. Но она его понимала.
– Отвезите меня к хирургу, – попросила женщина. – Клянусь – а я держу свое слово! – что вы будете щедро вознаграждены, когда у меня появится такая возможность.
– У нас, униженных, есть одна поговорка. Если к роженице зовут хирурга, живым из комнаты выйдет только один, – вновь помотал головой главарь шайки.
– Вы также заслужите благодарность моего мужа, человека, дружба которого бесценна.
– И где же этот верный муж?
Карла не стала отвечать на такой язвительный вопрос, хотя он глубоко задел ее.
– Тогда отвезите меня к повитухе, – попросила она.
– Если хотите, я оставлю вас здесь, на улице, вместе с матрасом, подушками, скрипкой, дочерью-гугеноткой и даже долей золота из нашей добычи, чтобы вы могли оплатить свою дорогу, – большей долей, чем достанется любому из этих негодяев. Только скажите. Я вас освобожу.
Карла понимала, что ее спутник не шутит. Разум настойчиво призывал ее принять это предложение.
Но дикая лошадь мчалась во весь опор, а вместе с ней – душа итальянки.
– Я и так свободна, – заявила она.
Некоторое время мужчина и женщина молча смотрели друг на друга.
Наконец гигант поднял руки над задним бортом тележки и протянул Карле.
– Дайте мне руки, – сказал он. – Не бойтесь. Мне можно доверять.
Графиня откинулась назад, опираясь на пятки. В этом жесте не было ничего от попытки обольщения. Несмотря на мужественность Гриманда, она не чувствовала в нем желания – ни в отношении ее, ни в отношении кого бы то ни было. Карла долго жила среди мужчин, среди воинов, в непосредственной близости от них, и умела распознавать эти флюиды, знала тот особый взгляд, каким мужчина смотрит на женщину, которую желает, как бы это ни маскировалось: благочестием, вежливостью или даже неминуемым забвением. Она смотрела в лица мужчин, которые умирали, так и не познав женщину, и даже тогда чувствовала в их взгляде желание – не ее тела, а просто знания об этой стороне жизни. Видела итальянка и мужчин, которые любили только мужчин. Но Гриманд был подобен розе без запаха. Он сбивал ее с толку и внушал страх. И все же доверие, о котором просил этот странный человек, уже жило в душе роженицы, тяжелое, как ее чрево, и лишь ждало подтверждения. Может, это ее ребенок знает нечто такое, что неизвестно ей?
Не отнимая левой руки от живота, чтобы не терять связи с малышом, женщина протянула правую Гриманду. Он взял обе ее руки в свои. Ладони его были сильными, но в то же время мягкими. Не такими, как у Матиаса – тоже сильные, но твердые, как копыто.
– Да, я король насильников, убийц, лжецов и воров. Грешных, но не самых худших. Таков наш мир, и мы оба это знаем, – заявил Гриманд.
– Что вверху, то и внизу.
– Что вверху, то и внизу. Но разница есть. Здесь, внизу, если дует попутный ветер, вы услышите правду. И вот вам правда. Если бы не ребенок, то на ваших глазах – как и на глазах всех остальных, кто был в вашем доме, – уже ползали бы мухи, потому что мне за это хорошо заплатили. Но я отвезу вас к женщине, которая приняла больше здоровых младенцев, чем все хирурги Парижа вместе взятые.
– Я могу узнать ее имя? – спросила Карла.
– Ее зовут Алис. Она моя мать.
Тележка притормозила и повернула на широкую улицу – Карле показалось, что это Сен-Мартен. Улица вела на юг, к мосту, и женщина удивилась, не увидев на ней ни души. Гриманд поднял руку, останавливая следовавшие за ними тележки, и обогнал Карлу. Она слышала, как он давал указания Биго и Пепину. Парни опустили ручки тележки и последовали за ним. Графиня подвинулась на матрасе. Наблюдая за его неустойчивой, раскачивающейся походкой, за руками, разлетающимися далеко в стороны от широких плеч, и за огромной головой, она поняла, почему Эстель назвала Гриманда Инфантом. Сзади он был похож на гигантского ребенка, недавно научившегося ходить.
Впереди, шагах в двадцати от них, Рю-Сен-Мартен была перегорожена цепью, висевшей на уровне пояса на двух крюках, вбитых в дома на противоположных сторонах. На полпути к цепи стоял часовой, опиравшийся на копье. На руке у него виднелась белая повязка, а к шапке был приколот белый крест. При виде Гриманда у стражника отвисла челюсть. Он прижал копье к груди, как человек, не знающий, что с ним делать, и безуспешно попытался скрыть свой ужас. Король воров поднял правую руку и что-то сказал: Карла не слышала, что именно, но часового эти слова не убедили.
Биго направился к дальнему концу цепи, а Пепин – к ближнему. Стражник посмотрел на одного из них, а потом – на другого, догадываясь об их намерениях, но его взгляд все время возвращался к приближавшейся к нему уродливой фигуре. Опустить копье он не осмеливался, а бежать было уже поздно. Король воров одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние, ударил часового в живот, вырвал из его рук копье и отбросил в сторону. Потом он швырнул задыхающегося человека на колени и схватил цепь, которую уже сняли с крюков его подручные.
Антуанетта приподняла голову над краем тележки, и Карла обняла девочку, заставив ее уткнуться лицом в свою юбку. Но сама она не отвела взгляд. Ей нужно было узнать о человеке, во власти которого она оказалась, все, что только можно.
Гриманд обмотал цепь вокруг шеи часового, отступил и махнул рукой. Биго и Пепин потянули цепь в разные стороны, налегая всем телом, словно состязались в силе. Цепь натянулась, подняв солдата с колен и раздавив ему горло. Едва шевельнув руками, он обмяк, похожий на вывешенное на просушку белье. Его неспособность сопротивляться молодые люди, похоже, восприняли как собственную неудачу и, пыхтя и отдуваясь, удвоили усилия. Голова часового склонилась набок, шапка упала на землю, но сам он даже не пошевелился.