Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
– Вашу жену? – всплеснул руками отец Филипп. – Это ужасно…
– Она лежит неподалеку от этой церкви и, вполне возможно, иногда приходила сюда на мессу. Вероятно, даже заводила речь о крещении. Она была на сносях.
Лоб священника нахмурился – сострадание являлось неотъемлемой частью его профессии.
– Боюсь, я не помню такой женщины, – ответил он. – Но это не приходская церковь, и поэтому ваша жена вряд ли сюда заглядывала. Сен-Сесиль – церковь при монастыре Санта-Крус, хотя открыта для всех в воскресенье и в праздники.
Тангейзер искал спасения в мелочах.
– Возможно, и так, но я был бы благодарен, если бы вы нашли людей, которые принесут ее сюда, причем немедленно, – попросил он. – И еще найдите женщину с крепкими нервами, которая обмоет тело. И мне нужен хороший, прочный гроб, обитый свинцом. Я собираюсь увезти ее домой, а это далеко. А также приличный саван, соответствующие таинства, заупокойная служба и так далее. Пребывание в церкви упокоит ее душу и убережет тело от дальнейшего осквернения. Крысы… А также утешит меня…
Ла Фосс пошевелил пальцами. Его сочувствие было искренним, но не настолько глубоким, чтобы соглашаться на непредвиденные заботы. На его лице появилась добрая, но виноватая улыбка.
– Это всего лишь старая и ветхая церковь, а в Париже много великолепных… – начал было он.
– Христос не обращал внимания на внешнее великолепие. Карла тоже.
– В воскресенье найти плотника почти невозможно. А что касается свинцовой обивки гроба…
– Это богатый приход в богатом городе. Здесь должны быть десятки таких гробов. Богачи думают, что это увеличивает их шансы попасть в рай. А за шесть солей плотник встанет со смертного одра. – Мальтийский рыцарь уронил на стол унцию испанского золота. – Здесь восемь сотен. За эти деньги я могу купить гроб, обитый серебром. – Он прибавил к двум монетам третью. – А это для ваших бедных прихожан.
Трудности исчезли так же быстро, как золото.
– Я лично за всем прослежу, – пообещал отец Филипп. – А скромное пожертвование монастырю позволит организовать превосходный реквием на шесть голосов. Это чудесные мальчики. Их голоса разобьют даже каменное сердце.
Тангейзер не сомневался в этом, но его сердце уже было разбито.
– Искренний человек скорбит без свидетелей.
– Как пожелаете.
Внезапно иоаннит подумал о том, что Карла любила музыку.
– Нет, возможно, пение все-таки понадобится, – передумал он. – Подробности обсудим, когда я вернусь.
– Где мои слуги могут найти вашу достопочтимую супругу?
– В спальне на втором этаже особняка д’Обре.
Ла Фосс покраснел еще больше и оперся рукой о стол:
– Ваша жена была гостьей мадам д’Обре?
Эта новость заставила священника глубоко задуматься. Матиас не мог прочесть его мыслей, но священнослужители привыкли скрывать от окружающих, о чем они думают. Отец Филипп убрал руку со стола.
– Могу я спросить, как ваша жена оказалась там? – спросил он.
– Карла была приглашена на королевскую свадьбу самой королевой-матерью. Она остановилась у мадам д’Обре, которая тоже получила приглашение.
– Это трагедия. Трагедия. Пожалуйста, примите мои глубочайшие соболезнования.
– Карла завернута в мешковину, в спальне на втором этаже. Ваши слуги найдут и другие тела, но это уже не моя забота. И не ваша, разве что из чистого милосердия.
– Другие?
– Мадам д’Обре висит в окне второго этажа. Ее дети и слуги внутри. И телохранитель Карлы, но его останками я займусь сам, позже. Карла завернута в мешковину.
Услышав эти ужасные подробности, Ла Фосс в отчаянии прижал ладонь ко лбу.
– Вы слушаете, святой отец? – вновь привлек его внимание госпитальер.
– Да. Порошу меня извинить. Я знал Симону д’Обре. Какой ужас! Такая прекрасная, добрая женщина… И ее дети тоже? Боже милосердный! Когда это случилось?
– Полагаю, часа два назад. Меня задержали события в Лувре.
– В Лувре? – Священник явно решил, что перед ним влиятельный человек. Это заставило его взять себя в руки. – Действительно, заговор протестантов, попытка убить короля…
– Не было никакого заговора и никакой попытки.
– Но они уже пытались раньше…
– Сегодня мы устроили заговор против них.
Отец Филипп еще раз окинул взглядом почерневшие пятна на груди Тангейзера и кивнул. Руки его непроизвольно дергались. Он выдавил из себя елейную улыбку, сменившуюся притворной скорбью:
– Какую ужасную потерю вы понесли на службе у Бога и короны…
Матиас скрипнул зубами. Ему хотелось проткнуть этого человека мечом.
– Я не служу ни Богу, ни короне, – сказал он. – Я вообще никому не служу.
– Понятно. – Ла Фосс принялся рассматривать свои пальцы, боясь раскрыть рот.
– Я даже не служу какой-либо цели, – добавил иоаннит.
Он закрыл лицо ладонью и сжал пальцами виски.
В груди саднило. Рыцарь едва помнил, зачем пришел сюда, зачем разговаривает с этим подхалимом в черной сутане. Ярость была оболочкой, скрывавшей чувства, прятать которые он не умел. Его разум ступил на тропу войны. Хотя у войны есть хотя бы иллюзия упорядоченности, цели, желательных и нежелательных результатов, а в голове Матиаса ничего такого не было. Он не знал, куда его приведет следующий шаг, – более того, не знал даже, каким этот шаг будет. Сонм мыслей скопился у границ образовавшейся внутри пустоты, и Тангейзер сдерживал их, потому что любая, вырвавшись наружу, могла лишить его мужества.
– Неужели ребенок обречен попасть в чистилище? – спросил он тихо.
Этот вопрос прозвучал неожиданно даже для самого госпитальера – он не помнил, чтобы обдумывал эту мысль.
– Я знаю, что церковь не проявляет жалости к младенцам, умершим некрещеными, – продолжил он, все больше закипая от гнева. – По этой причине я сам крестил нашего первого ребенка – он умер почти сразу… Но этого убили еще до появления на свет, и он не успел совершить преступления, которое – тут я согласен с матерью церковью – является самым тяжким из всех. А если наш ребенок не запятнан первородным грехом, почему он или она должен отправляться в ад?!