Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
Ему хотелось схватить Ла Фосса за горло и придушить.
– Вы отправили бы такую душу в ад? – потребовал у него ответа Матиас.
– Нет, нет! Никогда. Конечно, нет. Пожалуйста, шевалье, не трогайте меня! – испугался святой отец.
Страх священнослужителя можно было понять. Перед ним исходил яростью могучий незнакомец, обвешанный оружием, в окровавленной одежде. Ради того, чтобы вернуть Карлу – и даже просто чтобы не опоздать и умереть вместе с Алтаном Савасом, защищая ее, – Тангейзер принес бы в жертву все население Парижа. Супруга прокляла бы его за такой поступок, даже за одну мысль об этом. Он это знал. Но все равно взял бы в руки топор и тащил бы людей на плаху, одного за другим, лишь бы еще раз увидеть ее улыбку.
Ему едва удалось взять себя в руки.
– Простите, святой отец, – пробормотал он. – Благодарю вас, что берете на себя заботу об останках Карлы. До свидания.
После этого рыцарь отвернулся. Он чувствовал себя обязанным привести хоть какую-то причину, почему теперь ему нужно уйти.
– Я вернусь позже. Мне нужно забрать свои пистолеты, – сказал он в конце концов.
В этом, по крайней мере, был практический смысл. Он шагнул к двери.
– Брат Матиас, подождите.
Тангейзер почувствовал руку Ла Фосса на своем локте и оглянулся.
Тот факт, что нежданный гость собрался уходить, подбодрил священника. Он больше не боялся.
– Исповедуйтесь – я выслушаю вашу исповедь, – предложил он. – Она облегчит ваш тяжкий груз. Потом можете принять Святое Причастие. Пусть тело Христово исцелит ваши раны.
– Святой отец, прошло меньше суток с тех пор, как я вошел в этот город, но я уже убил шестерых, причем, откровенно говоря, без всякой необходимости. Я дал совет одному из приближенных короля, приведя веские доводы в пользу убийства Колиньи и всех протестантских вождей. Их кровь легла на мою душу. Я не смог позаботиться о жене и нашем нерожденном ребенке, и они лежат там, зарезанные и оскверненные. А впереди ждут еще убийства, жертвы которых мне пока неизвестны, – и они будут делом моих рук. Я признаюсь и исповедуюсь в этих и других грехах, в одних со стыдом, в других с горьким сожалением. Я приму ваше благословение, но не могу принять отпущение грехов, потому что в большинстве из них нисколько не раскаиваюсь.
Отец Филипп задумался. Размышлял он довольно долго.
– Думаете, все грехи, отпускаемые церковью, являются предметом искреннего раскаяния? – вздохнул он.
– Эти грехи лежат не на моей совести.
– Подобные угрызения совести крайне редки и делают вам честь.
– Карла любила нашу веру. Уважала ее святыни. В память о ней я тоже буду их уважать. Не стану их высмеивать в поисках успокоения, которого не заслужил, которого все равно не найду и в котором не нуждаюсь.
– Тогда я дам вам свое благословение, но сначала задержитесь немного. Выпейте вина.
– Я бы хотел кое-что узнать. Негодяи, ограбившие дом Симоны д’Обре, унесли даже мешок с мукой, словно это драгоценный шафран. Подозреваю, что они направились на запад. Я чужой в этом городе. Из какого района могли прийти эти злодеи?
– Брат Матиас, – сказал Ла Фосс, – умоляю вас, пожалуйста, даже не думайте и не мечтайте о справедливом возмездии за это ужасное преступление. Его не будет. Пусть их накажет Бог. Он накажет, и возмездие будет страшным. Оплакивайте вашу жену. И найдите утешение в промысле Божьем.
– Вы должны что-то знать.
– В Париже имеется дюжина гнезд полнейшего беззакония. Они разбросаны по всему городу, и каждый представляет собой паутину переулков, тупиков и тайных дворов, известных только их обитателям и тщательно охраняемых. Эти несчастные – понимаете, их нельзя сравнить даже с животными, потому что ни один зверь не продает невинность мальчика за фляжку вина из пастернака, – живут в состоянии чудовищного морального разложения, безбожия и насилия. Никто из посторонних не осмеливается ступать на территорию этих дворов, в том числе и городская стража.
Граф де Ла Пенотье подошел к столу, налил в чашу вина из кувшина и залпом его выпил.
– Я вижу перед собой благородного и храброго рыцаря, но речь идет не о поле боя. Это обиталище демонов, – продолжил священник и перекрестился. – Даже женщины там опасны, как укус бешеной собаки. Два наших брата из францисканского ордена отправились во Дворы, чтобы распространять слово Божие и нести свет, не имея с собой ничего, кроме любви в сердце. Через день их рясы и шляпы продавали на Гревской площади. Они исчезли. Ходили слухи, что их мясо продали под видом свинины на рынке в Ле-Але. Вы можете представить последствия этого? Для воскрешения их тел в день Страшного суда? – Отец Филипп поцеловал висевшее на шее распятие. – Вам пришлось бы сунуть руку в муравейник, чтобы найти муравья, который вас укусил.
– Которое из этих адских мест имеет самые тесные связи с дворцом? – спросил Матиас.
– Вы имеете в виду Лувр?
– Мы оба знаем, кто платит за вино из пастернака.
– Все, что мне известно, основано лишь на слухах.
– Подойдут и слухи.
Ла Фосс пожал плечами, словно принимая решение, которое считал неразумным.
– К северу от Ле-Аля – рыночного квартала – есть несколько таких убежищ, так называемых Дворов. Худший их них расположен на холме около ворот Сен-Дени, на западе города, – рассказал он.
– Эти названия ничего мне не говорят.
Ла Фосс надел очки, взял из кувшина заточенное перо, окунул его в чернила и придвинул к себе лист бумаги. Затем он провел две линии поперек листа на некотором расстоянии друг от друга.
– Это будет река Сена. На реке остров, Сите. – Священник нарисовал остров и поставил крестики на его краях. – Нотр-Дам. Ла-Шапель. – Он еще раз обмакнул перо в чернила и нарисовал мосты, соединяющие остров с правым берегом. – Ла-Сите и Ла-Вилль соединяют два моста, Нотр-Дам и мост Менял. Последний с ветряными мельницами. – Южнее отец Филипп изобразил еще два моста. – Из Ла-Сите в Латинский квартал ведут Малый мост и мост Сен-Мишель.
– Да, да. Превосходно. Продолжайте, святой отец.
– К северу от реки городские стены Карла V образуют овал, который можно сравнить с утиным яйцом. – Ла Фосс нарисовал половинку овала, охватывающего весь северный берег Сены. Потом он снова окунул перо в чернильницу. – А старые стены на юге окружают пространство, больше похожее на яйцо перепелки. Или курицы.
По мере того как в его мозгу отпечатывались очертания Парижа, Тангейзер чувствовал, что у этого огромного города нет никаких причин надеяться на его милосердие.