Двенадцать детей Парижа

Уиллокс Тим

– Мы принимаем ваше приглашение, – сказала девушка, которая спорила с ним.

– Весьма рад, – ответил Матиас, удивляясь самому себе. Его лакей остался сидеть, жадно глотая еду, и рыцарь обернулся к нему. – Грегуар, при приближении дамы джентльмен должен встать и поклониться.

Парнишка вскочил со скамьи и поклонился с таким усердием, что ударился лбом о стол. Девушки засмеялись. Грегуар обратил свою уродливую улыбку на Тангейзера, словно хотел сказать, что их веселье не должно вызывать его гнева. Вид обнаженных десен мальчика не стал менее отвратительным, но рыцарь

улыбнулся.

– Это моя старшая сестра, Флер Малан, – представила ему золотоволосую девушку брюнетка. – А я – Паскаль Малан.

В их фамилии Матиасу почудилось что-то знакомое.

– Вы с юга? – спросил он новых знакомых.

– Мой отец из Марселя, – ответила Паскаль.

– Мне знаком каждый дюйм его гавани.

– А мы там никогда не были. Мы с Флер родились в Париже.

– Я очарован. Ешьте и веселитесь.

Девушки сели рядом с Матиасом на скамью и набросились на еду с еще большей жадностью, чем Грегуар. У Тангейзера же пропал аппетит. Посмотрев на груду своих пожитков, он понял, что нужно решить еще одну проблему. Королевская гвардия вряд ли пропустит его в Лувр с оружием.

– Значит, вы один из этих фанатиков, – сказала вдруг младшая из сестер.

– Дни, когда я был фанатиком, остались далеко позади, – возразил иоаннит.

Паскаль пристально смотрела на него.

– В любом случае, гугеноты любят проливать кровь не меньше других, – продолжал рыцарь. – Может, их зверства не столь многочисленны, но причина скорее в нехватке людей, чем в морали. И обе партии ненавидят мусульман и евреев – как и положено в этом мире.

Младшая Малан улыбнулась. Между передними зубами у нее была заметная щербинка, придававшая ее лицу несколько простодушное выражение и усиливавшая очарование девушки.

– Мартин Лютер ненавидел евреев по тем же причинам, по которым их ненавидят католики, – сказала она. – Однако он выдвинул и новые причины, свои собственные, а с учетом того, сколько времени было у церкви для размышлений на эту тему до того, как он появился, это большое достижение. Правда?

Девушка явно его дразнила, и Тангейзеру это нравилось.

– Лютер был чрезвычайно умен и придумал, что мы можем ненавидеть евреев по тем же причинам, по которым он ненавидел католиков, – продолжала Паскаль. – Он утверждал, к примеру, что и католики, и евреи верят, что спасение души гарантируется исполнением божеских законов, а не самой верой. Поэтому лютеранам удается сидеть на двух стульях. Они могут сочетать ненависть к евреям с ненавистью к католикам, не жертвуя богословской логикой.

– Ты заставляешь меня полностью пересмотреть представления об изощренности человеческого ума, – не стал скрывать Матиас своего удивления.

– Однако следует заметить, что Кальвин относится к евреям не так, как Лютер. Например, он включает их в число избранных Богом и приводит аргументы, что всем потомкам Авраама, в отличие от других народов, уготована вечная жизнь, – добавила его молодая собеседница.

– А евреи слышали эти добрые вести? – поинтересовался путешественник.

– И в отличие от Лютера и Рима Кальвин не обвиняет евреев в смерти Христа, – не отвечая

ему, продолжала Паскаль. – Он в ней винит всех. Понимаете, Кальвин говорит, что евреи не могут быть особенно грешны, поскольку все люди грешны в равной степени и сравнения тут неуместны. Но именно поэтому евреев нельзя считать и меньшими грешниками, менее испорченными, чем все остальные.

Девушка улыбнулась, словно бросая новому знакомому вызов.

– Для меня это темный лес, – признался Тангейзер. – В моей жизни было очень мало богословской логики.

– Логичнее всех Кальвин, – заявила Паскаль. – Нужно усвоить лишь одно: все без исключения люди грешны и испорчены до самой последней, непоправимой степени. Верующие и неверующие, спасенные и проклятые, хорошие и плохие.

– Знаю, хотя я пришел к такому выводу самостоятельно.

– Тем не менее некоторых примут в раю, несмотря на то что они точно так же грешны, как те, кто попадет в ад.

– Значит, и у меня есть шанс.

– То есть вы не такой святой, как утверждает ваша одежда.

– Моя одежда обманывает людей, а не Бога.

– Но вы верите в Него.

– Я верю в Бога независимо от имени или учения, которое мы вешаем на Его шею.

Паскаль повернулась к сестре:

– Он говорит, как наш отец.

Флер кивнула и с опаской посмотрела на Тангейзера. Она была года на два старше Паскаль, но гораздо скромнее. А ее младшая сестра снова повернулась к Тангейзеру:

– Мой отец тоже вольнодумец.

– Я бы поостерегся вешать на нас обоих этот ярлык, если только ты не хочешь увидеть нас повешенными, – приподнял бровь Матиас.

– Отец говорит, что в будущем люди будут удивляться, сколько бедствий мы причинили друг другу.

– Нет, они будут слишком заняты размышлением над бедствиями, которые являются делом их собственных рук.

– А еще отец говорит, что королевская свадьба и этот якобы наступивший мир – только видимость. Война лишь немного утихла, и достаточно любой мелочи, чтобы она возобновилась.

– Ваш отец должен был научить дочерей остерегаться незнакомцев.

– Значит, я должна бояться говорить то, что думаю?

– Мы все должны бояться говорить то, что думаем.

– Даже вы?

– Я не могу сказать ничего такого, за что стоило бы умереть.

Паскаль замолчала и стала внимательно разглядывать Тангейзера, словно исследуя темные закоулки его души.

– Жаль, – сказала она наконец.

– Когда-то я тоже так думал, – Матиас налил себе в кружку вина и выпил. – Чем занимается ваш отец?

– Я его подмастерье. – Паскаль продемонстрировала ему перепачканные чернилами руки. – Угадайте.

– Он печатник.

– Издатель, – поправила Флер. – В основном тексты для коллежа де Франс.

Опасная профессия для вольнодумца, подумал Тангейзер, но промолчал.

У Флер, как он заметил, руки были чистыми.

– А ваша мать? – поинтересовался мальтийский рыцарь чуть позже.

– Она умерла, – кратко ответила старшая из сестер.

– Вы не похожи на шевалье, – заявила Паскаль. – Во всяком случае, на графа. Готова поспорить, вы были солдатом.