Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни

Роздобудько Ирэн Виталиевна

— Зачем тебе эта рыжая? — восклицала она. — Тебе с ней интереснее, чем со мной? Чем ты с ней занимаешься?

— Это тебя не касается, — сердился я, — каждый человек должен иметь свою личную жизнь.

— А я, я не могу быть твоей личной жизнью?

Я смеялся:

— Не волнуйся, ты — намного больше, чем все это.

— Тогда почему ты меня прогоняешь?

— Потому что всему свое время. Эта, как ты сказала, «рыжая» — женщина, которую я люблю. Это тебе понятно? Я хочу быть с ней наедине. Время от времени мне это нужно.

— Зачем? Зачем?! — в отчаянии переспрашивала она. — О чем ты ей рассказываешь? Тебе с ней интереснее?

Это была обыкновенная детская ревность.

Через

пару лет, превратившись в довольно хорошенькую девушку, она уже не спрашивала, что я делаю с женщинами. Наоборот. Здесь уже мне пришлось сдерживать ее чувственность, ведь, как любая девочка из неблагополучной семьи, живущая в однокомнатной квартирке, она была довольно осведомлена в отношениях между полами. Я думаю, что она задумывалась и о наших встречах, отыскивая в них какой-то подвох. Иногда мне трудно было вернуть ее мысли в русло занятий. Она могла сесть на стол, вызывающе закинув ногу на ногу. И я начинал опасаться, что моя теория разобьется вдребезги, потому что гены все же возьмут свое. Поэтому старался быть как можно больше суровым, холодным, отсылал ее в ванную — смыть краску с губ и глаз. Она сердилась, капризничала, донимала меня подробностями своих взаимоотношений со старшими ребятами. Остановить ее могло только то, что я, притворно вздыхая, выпроваживал ее домой. Тогда она снова превращалась в послушную ученицу и покорно садилась за стол. И клянусь, я видел, что это ей было интереснее женских уловок, с помощью которых она пыталась манипулировать мной. Вот так, вместе, мы пережили переходный возраст, не избежав ссор и недоразумений. До последнего, выпускного класса их было немало. Она начала как бы соревноваться со мной, испытывая мое терпение и, я бы сказал, дружбу или нечто большее, что сложилось между нами за эти годы, — некую духовную близость, почти родство.

— В классе я сказала кое-кому, что у меня есть старый любовник, — однажды заявила она.

— Ты — банальная маленькая дуреха, — ответил я. — Обидно, что твои золотые мозги заняты такими глупостями!

— А если мне ни с кем не интересно, кроме тебя! — выкрикнула она.

— Разве обязательно записывать меня в любовники? Ты для этого слишком мала и… и глупа! Если хочешь, чтобы меня посадили в тюрьму, — то, пожалуйста, распространяй эти слухи по всему городу!

В другой раз она выдумала еще большую чушь:

— Если я не найду лучшего мужа, ты женишься на мне? Не сейчас — потом… когда-нибудь?..

— Наверное, я ошибся, — вздохнул я. — Думал, что на свете есть девочки, из которых вырастают сильные, независимые и умные женщины. Оказывается, ошибся: все они мечтают выйти замуж, стать квочками…

Я знал, что говорить и на что давить! Больше она меня никогда не провоцировала, и наши занятия продолжались без проблем. К тому же пришло время, когда надо было серьезно подумать о дальнейшем обучении.

Она делала значительные успехи, и я был очень доволен. Но ее увлечения ежегодно менялись, она не знала, на чем сосредоточиться. Сначала это были точные науки, потом — литература и языки. Наконец мы выбрали факультет иностранных языков. Это был рациональный выбор, ведь я планировал, что она не удовлетворится одним образованием, а знание языков всегда пригодится.

Конечно, она поступила в университет. И наши разговоры утратили свой академический характер.

* * *

— Не понимаю… — сказал врач, — зачем вам это было нужно?

— Сейчас и я не могу найти ответ на этот вопрос, — задумчиво ответил Витольд. — Мне нравилось быть богом. Тем более что мне это ничего не стоило — в нематериальном смысле. Я уже говорил, что проверял на ней разные свои мысли и гипотезы. Времена были скучные, тягучие, как резина, и неинтересные. Мой предмет —

один из предметов, которые я преподавал в университете, — «История христианства», был популярным только среди студентов, общение было ограниченным. К тому же я терпеть не мог невежества в тех вещах, в которых разбирался в совершенстве. Хелена же была замечательным тренажером для моих нереализованных амбиций.

— Она об этом догадывалась?

Собеседник надолго умолк. Когда он заговорил, голос его потерял уверенность.

— Она об этом сказала, когда ей уже исполнилось двадцать лет. Тогда она впервые отдалилась от меня. Не только потому, что была загружена учебой (хотя это действительно было так), я оттолкнул ее по-настоящему. А потом уже ничего нельзя было вернуть.

Но лучше по порядку…

…Я никогда не смотрел на нее как на женщину. Она была и оставалась для меня девочкой с вечно растрепанной косой, в коротком платьице в горошек, с разбитыми коленками и раскрытым ртом — иногда въедливой, порой трогательной, а зачастую — ненасытной губкой, в которую я вливал информацию. Так было, когда ей исполнилось шестнадцать, и потом, когда она уже стала совсем взрослой. Все это время у меня была довольно насыщенная личная жизнь (однажды я даже всерьез подумывал о женитьбе).

В двадцать она уже начала спорить со мной, выражать свои порой довольно толковые мысли. И это меня раздражало. Кроме того, я заметил, что ее мышление стало метафорическим, и то, до чего я доходил долгим путем логики — при помощи этого сугубо мужского инструмента мышления, она выдавала за каких-то полминуты, применяя свое воображение. Мы лезли в книги, чтобы проверить, кто из нас прав, и все чаще она радостно хлопала в ладоши и кружилась на одной ножке от удовольствия: ведь она выигрывала. То, чему я должен радоваться, злило меня не на шутку! Я искал любой повод сохранить позиции, переходил к менторству. Основания для этого были: она начала писать. Я категорически возражал. Это мешало учебе и могло хорошенько испортить ей жизнь. Я пытался убедить в этом. Говорил, что почти все писатели — несчастные люди, отравленные словом и алкоголем, что у нее нет никаких перспектив зарабатывать этим на жизнь, что ее никто не поймет и не услышит, потому что, как известно, нет пророков в своем отечестве. А тем более тут, у нас, где ценят только в двух случаях: после смерти или признания за рубежом.

— Что ж, — улыбаясь, говорила она, — придется писать на английском!

— Там ты тоже не нужна. Ты не понимаешь, что говоришь. Лучше займись чем-то действительно полезным.

— Это ты не понимаешь, — возражала она, — слова падают на меня, как снег, ливень или камни, — мне нужно их записать.

Сначала это были стихи. Какие-то странные. Я не мог их оценить. Был напуган тем, что она начала бегать в разные редакции, пытаясь их напечатать. Напрасно! Я радовался этому. Не мог представить, что все так серьезно. Потом она перестала мучить меня своими литературными изысками, и эта тема незаметно стала для нас табу.

Но все равно что-то нарушилось. Я больше не мог быть для нее учителем. Мне было обидно, а она, похоже, радовалось этому.

Иногда, когда она стояла под моей дверью, я делал вид, что меня нет дома, и не открывал. Мучился, но — не открывал. У меня было оправдание: времена менялись с бешеной скоростью, мне стало интересно жить, карьера моя пошла в гору. Я оставил преподавание, занялся бизнесом, впоследствии такой интересной областью, как политтехнологии… У меня больше не было для нее времени. Думал, что нечто такое же происходит и с ней. Пока не настал тот день, когда она просто заночевала под моим порогом. Это было с субботы на воскресенье. Вечером она долго не отходила от дверей, звонила и звонила. А потом, как я решил, ушла.