Двенадцать несогласных
Шрифт:
Однажды Валентина услышала, как папа звонит в какую-то редакцию:
– У вас в газете, – говорил папа в трубку, – написано, что я импотент. Так вот, я готов предоставить редакции опровержение, трахнув журналистку, написавшую эту гадость, если эта сука, конечно, молода и хороша собой.
На папином рабочем столе лежала газета. В газете опубликовано было письмо некоторой женщины, называвшей себя лучшей маминой подругой. Валентина не знала такой подруги. Подруга называла маму Людочкой, хотя Валентинина мама не терпела, когда ее имя Людмила сокращали до уменьшительного Людочка, и предпочитала, чтобы ее звали Милочкой. Подруга писала, что Людочка несчастна. Что Шендерович
В другой какой-то день незадолго до выборов мама и папа вернулись домой вечером мрачные. Валентина знала, что они ездили поговорить к продюсеру Александру Левину, с которым папа начинал «Куклы». Может быть, какой-то новый проект? Может быть, не договорились? Но папа рассказал Валентине, что Левин целый час болтал о всякой ерунде. Никаких предложений, никаких идей. Только под конец разговора сказал вдруг: «Будьте осторожны. Мила за рулем. Можно ведь попасть в автокатастрофу…» Это была угроза, которую передали папе куклы через бывшего товарища. Рассказав это, папа взял Валентину за руки, но только не стал танцевать с ней, как в детстве, а очень серьезно попросил не возвращаться домой поздно и вообще не ходить по городу одной.
Конечно он боролся. Только если раньше ему все удавалось, то теперь он всегда проигрывал. И Валентина видела, что ему, привыкшему к успеху, все труднее и труднее не знать успеха годами. Конечно, оставались книги. Конечно, оставалось радио, спектакли и эстрадные выступления. Каждую неделю папа говорил и говорил про несправедливости, множившиеся вокруг: про юриста Алексаняна, которого держат в тюрьме несмотря на смертельную болезнь… Про президента Путина, именем которого буквально называют даже консервы – сорт квашеной капусты в банках. Он все еще смешно говорил обо всем этом. Но и уже с каким-то саркастическим надрывом, заменившим прежнюю его беззаботную веселость.
Однажды утром Валентина видела, как папа встал, собрался, как на войну, оделся потеплее и вышел из дома. Это был день первого в Москве Марша несогласных. По телевизору, разумеется, никакого Марша несогласных не показывали. Но в тот же день вечером Валентина видела в блогах много фотографий отца. Вот он на Пушкинской площади, где людей избивают и задерживают бойцы ОМОНа. Вот он на Сретенском бульваре: бойцы ОМОНа идут на него цепью, а он отчитывает их, чтоб не ходили по скамейкам, которые вообще-то предназначены для романтических посиделок с девушками, а не для того, чтобы топтать их милицейскими берцами. Вот он на Чистопрудном бульваре. На трибуне. Выступает. Рядом с бывшим премьер-министром Михаилом Касьяновым.
Рядом с бывшей своей куклой.
Заложница
Валентина не разделяла того папиного мнения, что нужно ходить на Марши несогласных. Папа говорил дочери, что если поэты Рубинштейн и Гандлевский ходят, то и ему, значит, стыдно не ходить. Валентина говорила, что, наоборот, стыдно ходить в одних колоннах с лимоновцами, у которых на знаменах нарисована почти что свастика и в программе написано, что надо вешать либералов. Папа и не спорил. Наоборот, радовался потихоньку, что повзрослевшая дочка не ходит подставлять голову под омоновские дубинки. Хотя бы на Марши несогласных. Потому что на другие митинги либерального и правозащитного толка Валентина ходила куда чаще, чем хотелось бы ее папе.
Жизнь ведь как устроена: ты живешь, что называется, по совести, ты протестуешь, когда надо протестовать, ты не прогибаешься, ты не пресмыкаешься перед сильными… И однажды ты видишь, что научил протестовать свою маленькую девочку. Что она состоит в молодежном движении «Оборона». Что ее молодой человек – правозащитник. Что однажды она собирается, как ты собирался на Марш несогласных, и идет устраивать пикет в поддержку какого-то там Олега Козловского, которого, видишь ли, незаконно забрали в армию. Какого черта! Пусть хоть всех молодых людей совершенно незаконно заберут в армию навсегда. Почему твоя маленькая дочка должна ходить за них под омоновские дубинки? Но вот ты ходил на Марш несогласных. И как ты теперь объяснишь девочке, что умираешь от страха, пока она там стоит в своем пикете?
Пикет в защиту Олега Козловского в конце декабря 2007 года действительно закончился для Валентины плохо. Это был разрешенный пикет. Милиция охраняла пикетчиков до тех пор, пока подполковник милиции Инкин из арбатского УВД не увидал среди протестующих Сергея Константинова, которого задерживал прежде и который написал на подполковника жалобу, стоившую подполковнику премии.
– И ты здесь? – сказал подполковник.
– Не «ты», а «вы»! – парировал Константинов и побежал, понимая, что его сейчас станут арестовывать.
Константинов хотел увести озлобленную лично на него милицию от товарищей, не делавших ничего противозаконного. Он побежал в подземный переход. Милиционеры догнали его там, повалили, скрутили и потащили к автозаку мимо пикета.
– Не иначе как Сержа несут, – сказал кто-то рядом с Валентиной, видя, как дюжина милиционеров проносит мимо человека, извивающегося, словно червяк на рыболовном крючке.
Этих слов было достаточно. Пикетчики бросились Сергея освобождать, и с этого момента их пикет перестал быть разрешенным, а превратился в «неподчинение законным требованиям представителей власти», каковое неподчинение тянет на пятнадцать суток тюремного заключения, как известно.
На следующий день был суд. Судили Сергея Константинова и еще троих молодых людей, задержанных с Сергеем за компанию, потому что глупо же задерживать на пикете одного человека, а не нескольких.
Валентина с четырьмя товарищами пришла в суд в качестве свидетеля защиты. Она должна была рассказать судье, что Константинов никаких законов не нарушал, а нарушал законы, наоборот, подполковник Инкин. И Валентина все рассказала. Но судья тем не менее приговорила Константинова к пятнадцати суткам тюрьмы. Был конец декабря, канун Нового года. Праздники Константинову предстояло провести в тюрьме. Но больше Валентина ничего не могла сделать для товарища.
Она могла только остаться в зале суда в качестве зрителя и смотреть, как судят троих константиновских подельников, членов запрещенной Национал-большевистской партии – девушку и двоих юношей, про которых Константинов рассказывал потом, что девушка националистка, один юноша коммунист, а другой анархист. Никакой общей идеологии. Валентине не нравилась Национал-большевистская партия, но в ее компании молодых правозащитников принято было думать, что если человека судят, то нужно искать свидетелей, которые способны были бы облегчить его участь. У нацболов это не принято. Нацболы не боятся тюрьмы, у них культ тюремного заключения, и они не помогают товарищам, попавшим под суд, потому что сидеть для них – доблесть.