Двенадцать поленьев

Григорьев Николай Федорович

 Но во что оденешься? Ткани, как известно, по большей части делаются из хлопка. Растение это нежное и капризное, вызревает только там, где много солнца. А солнечные республики у нас на самом далёком юге. Издревле там сеяли хлопок. И вдруг перестали. Почему?

 Голод заставил. Не до хлопка, когда есть нечего. И на хлопковых плантациях, которые прибраны, как грядки в саду, стали сеять пшеницу.

 Хлопка в стране не стало... Как же быть?

 Советское правительство сказало солнечным республикам:

 «Товарищи, сейте хлопок, стране нужна

одежда!»

 «Но мы, — возражают, — останемся без хлеба. Кто же нас накормит?»

 «Сибирь накормит. Сибирь богата хлебом, поделится!»

 Усомнились: «Возможно ли такое?» До Сибири от них больше тысячи километров — и все пустыней. Сколько же надо верблюдов, чтобы составить хлебные караваны? Ведь население солнечных республик — десятки миллионов людей. И каждого надо накормить — да не по разу в день! Нет, нет, не набрать столько верблюдов, чтобы возить хлеб из Сибири...

 Согласилось правительство: «Верблюды не годятся. Пока-то пришагают из Сибири с мешками хлеба на горбу. Поэтому верблюдов беспокоить не будем. А уложим через пустыню рельсы — и пустим поезда. Вот вы и будете с хлебом, товарищи в солнечных республиках!»

 Так зародился Турксиб.

Мы едем через пески и колыхаемся в машине, как на волнах.

 Порой в эти жёлтые безжизненные волны зарываются колёса.

 Фонтанами брызжет песок, мотор хрипит и завывает от натуги, а машина ни с места.

 «За лопаты!» И мы все выпрыгиваем из машины, откапываем колёса, подкидываем под них доски.

 Трогаемся дальше не сразу. В радиаторе машины выкипела вода — надо добавить свежей. Наш шофёр отправляется с ведром ко второй машине. А водочерпий там строгий, и слышно, как шофёр с ним переругивается, пока начинает звенеть заполняемое водой ведро.

 За нами увязался конный казах. Тот самый, что разглядывал нас, как какое-нибудь диво. Он и сейчас полон любопытства: то отстанет от машины и скачет позади, то обгонит нас, то под колёса, то в кузов заглянет...

 И вдруг гортанный выкрик, взмах плёткой — и дикий степной конь взвивается на дыбы... Помчался! Гляжу вслед, и чудится мне, что конь больше и не прикасается к земле: летит с всадником по воздуху.

 — Как ловок, как красив, а? — восхищается инженер. — По-моему, степняк-кочевник — лучший в мире верховой! — Потом добавляет: — Казах ускакал... Это узун-кулак, товарищи. Теперь о нашей экспедиции будет знать вся степь.

 И все мы, сидевшие в машине, услышали рассказ про узун-кулака — про почту кочевников. Это, вероятно, самая древняя почта в мире, ей многие тысячи лет.

И обходится она без бумаги и конвертов, без марки и пера.

 Зародилась степная почта у наших далёких предков, которые жили охотой и скотоводством. Первыми почтарями были, конечно, дозорные в степи. Выследив врага, дозорный мчался к вождю своего племени. Тревога! И воины хватались за копья, луки, колчаны со стрелами, а женщины, дети, старики бежали прятаться. С трепетом прислушивались они к звукам сражения и молили богов о ниспослании их

племени военного счастья.

 Бывали войны, но случалось и спокойное время. А когда люди спокойны — им всё интересно. Теперь дозорных заставляли рассказывать обо всём-всём, что они видели и слышали в степи. Получился узун-кулак — степные «последние известия». Вот они когда зародились, известия! За многие тысячи лет до нашего радио...

Двигаемся дальше. Вдруг в кузове в несколько голосов встревоженно закричали:

 — Самум! Самум! — И к инженеру: — Пётр Петрович, что делать?

 Инженер схватился за бинокль, стал шарить по горизонту...

 А я сижу ни жив ни мёртв. Сразу припомнились страшные рассказы в Семипалатинске. Замирая, я слежу за движением самума. Грязно-жёлтая воронка вихрем мчится по степи, всё увеличиваясь в размерах. Вот поворачивает... Неужели обрушится на нас?

 Стыжусь своей трусости, но шепчу:

 — Пётр Петрович... Может быть, всем нам спрыгнуть — и под машину?

 — Это не самум. — Инженер опускает бинокль. — Всего лишь самумёнок. А младенца нечего бояться. Самое худшее, если он окатит нас песком.

 К общей радости, не случилось и этого.

Опять всё спокойно в пустыне. Солнце, такое ещё злое недавно, опускается к горизонту и напоминает сейчас толстого краснощёкого добряка, который, позёвывая, готовится к ночлегу.

Как славно дышится прохладой!

Но тишину вдруг нарушает Пётр Петрович:

 — Уже вечер, товарищи. Пора и закусить. — И он достаёт из чемодана увесистый тючок.

 Похоже, что в тючке сухари или сушёные фрукты. Обедали мы плохо, на ходу, и пожевать очень кстати.

 Но инженер, зачерпнув в тючке пригоршней, протягивает нам аптекарские порошки.

 Все разочарованы.

 А Пётр Петрович, сам себе подмигнув, высыпает на язык сразу три порошка. Захлопывает рот. В глазах испуг. И тут его всего передёргивает, как в ознобе... Бр-р... На него жалко смотреть. Какую-то гадость проглотил.

 Но, едва придя в себя, Пётр Петрович восклицает:

 — Отличная закуска! И советую, товарищи, моими порошками не брезговать. Слыхали про жёлтую лихорадку?

 Говорю с робкой надеждой:

 — Пётр Петрович, но ведь это же в тропических странах, совсем не у нас...

 — Вы так думаете? — отвечает инженер. — А посмотрите-ка на свою руку.

 Гляжу — комар. Пристраивается, чтобы проколоть своим хоботком мою перчатку.

 — Ужалил? — спрашивает инженер.

 — Нет, — говорю я и прихлопываю комара. — Не успел.