Двенадцать шагов фанданго
Шрифт:
Мэри проследила за моим взглядом, который был устремлен на серебряный шприц, опущенный в стакан с горячей водой.
— Антиквариат, — откликнулась она рассеянно. — С двадцатых годов. Принадлежал, очевидно, какому-то поэту, поэтому старайся не лапать его руками. — Она снова легла на тахту и глянула на меня одним налитым кровью глазом в попытке определить, не слишком ли много выболтала. — Ты собираешься остаться на всю ночь или как? — Мэри перевела взгляд на окно, почувствовала внезапно неуверенность. — Сейчас ночь, не так ли? — спросила она, словно тьма за окном принадлежала
— Да, ночь на четверг, пятницу или другой день, — подтвердил я. — Хочешь, чтобы я убрал все это?
Она вздохнула, как будто сожалела о том, что теряет зря время.
— А ты как думаешь? Нам нужно соблюдать приличия, парень. Нельзя оставлять лужи блевотины на полу комнаты. Мы ведь не шотландские, понимаешь.
«Шотландцы, а не шотландские», — подумал я, но не собирался ее поправлять. Последний человек, который чему-то научил Кровавую Мэри, находился сейчас в психбольнице Ашворта.
Я бросил полотенца на остывшее содержимое желудка моей хозяйки и удалил его из комнаты. Входная дверь оказалась открытой. Когда я остановился в ее проходе, опираясь на швабру и пуская в ночь клубы сигаретного дыма, стал размышлять о своем положении.
У меня не было уверенности, что Мэри говорила с Жан-Марком, как вообще я мог быть уверен в этом? Попытка прямо спросить у нее вряд ли принесет пользу, поскольку она ответит только то, что желает сказать. Я не мог ни подвергнуть ее пыткам, что было бы весьма желательно, ни соблазнить ее, что было бы ужасно. Но, по сути, большого значения не имело, встречалась она с Жан-Марком или нет. Значение имело только то, что она была лишена возможности увидеть его снова. И сколько бы я ни смотрел во тьму, я видел только один способ гарантировать это.
Я стер тыльной стороной руки малейшие следы тревоги на лице и вернулся к Мэри улыбающимся.
— Можно попросить тебя об одной услуге?
— Спроси, — позволила она, устремив взгляд в телевизор.
— Можно мне остаться на ночь?
Мэри поерзала и наградила меня долгим чудным взглядом. Ей казалось, что она избавилась от меня, оценив мое побитое состояние, пусть разговор и возник непроизвольно, но я оставался здесь, в ее гостиной, и был более реальным, чем она полагала. Она улыбнулась улыбкой паука.
— Можешь остаться, но помни, тебе не придется лежать на тахте. Никаких забав, будешь отрабатывать ночлег.
— Справедливо, — согласился я. — Чего ты хочешь?
Она указала томно на пустую бутылку вина, валяющуюся на полу:
— Для начала тебе нужно подобрать это и принести нам другую бутылку. Где-то на кухне стаканы.
Я откупорил новую бутылку красного вина и нашел пару немытых, разных по емкости стаканов.
— У меня были ужасные дни, — пожаловался я, устроившись неудобно на стуле с жесткой спинкой.
Хозяйка кивнула, сосредоточив внимание на мужчине с кистью художника на плоскости телеэкрана.
— Не поверишь, что я пережил после того, как увидел тебя в заведении Дитера.
Мэри нахмурилась и подняла руку.
— Не окажешь мне услугу, утенок? Помолчи, черт возьми, пока я смотрю «Внутренний фронт».
Интересно, так ли она отвечала
— Ты когда-нибудь видел «Внутренний фронт»? — спросила Мэри во время рекламной паузы. — Это очень хорошая передача. Если бы такие эксперты пришли сюда и осмотрели это место.
В наркотическом опьянении она позволяла себе нормальное поведение, всматриваясь в пригороды на экране и желая, как и я, чтобы следующий ход в игре был за ней. Большинство людей, насколько мне было известно, получало удовольствие от просмотров порнографии, Кровавая же Мэри предпочитала смотреть мыльные оперы и ток-шоу, и ясно почему. Магия телевидения позволяла Мэри увидеть страну, в которую ей не суждено вернуться. Она могла представить жизнь, отнятую у нее мужем, жизнь, с которой было покончено навсегда.
Сочувствие к ней, однако, нисколько не облегчало моего положения. Мэри почти созналась в том, что видела Жан-Марка, но вместо того, чтобы встать на мою сторону и заключить сделку, попыталась неуклюже скрыть это. Факты свидетельствовали о том, что Мэри выступала против меня в ситуации, когда на кону стояла моя жизнь, и это ставило меня в весьма затруднительное положение. Я был заинтересован в том, чтобы остаться на ночь в Ла-Мендиросе, не больше, чем увидеться с Бенуа, но важно было, чтобы Мэри полагала, будто я не спешу оставить ее дом. Ее ближайшие соседи, обвинявшие меня в дурном влиянии на их дочь, жили более чем на километр дальше, на расстоянии, которое Мэри могла пройти пешком за полчаса. Если бы я, не маскируясь, встал и сбежал на ее машине, вполне вероятно, что большой фургон ее соседей, преодолев брод мелководной реки и воспользовавшись заброшенными обходными путями, мог оказаться на перепутье в Матаморосе раньше меня. Поэтому было необходимо, чтобы мой отъезд произошел без свидетелей и как можно скорее.
— У тебя есть гашиш? — спросил я, когда человек на телеэкране вбивал в пол гвозди.
Мэри сжимала подушку.
— Нет, — сказала она отрывисто, уже погрузившись в решение дилеммы. Разум убеждал ее, что следует оставаться в трезвом уме, пока она не сдаст меня Жан-Марку за вознаграждение. Чувство же требовало вколоть новую дозу героина, но она не могла этого сделать, наблюдая за мной.
— А кокаин?
— Нет, ни черта нет, — пожаловалась она. — Мой чертов дилер оставил меня без всего. У меня есть только героин.
Я сделал вид, что обдумываю ее ответ, затем покачал головой:
— Не принимал героин уйму лет. Он валит меня с ног.
— И что же? — спросила Мэри, бросив интересоваться культурой пригородов. — Ты выглядишь так, словно нуждаешься в хорошей встряске. Немного героина окажет целебное влияние на твои раны, понимаешь?
Если бы я был надежно обездвижен, Мэри могла бы вознаградить себя новой дозой наркоты, к чему она стремилась.
Я потягивал свое вино.
— Попробую.
Она оживилась, представила, как бы обрадовался Жан-Марк, обнаружив своего заложника под мягким афганским покрывалом.