Двенадцать ворот Бухары
Шрифт:
Я понравился им, они — мне. Через некоторое время приехал Халим-джан и привез известие, что между эмиром и туркестанскими властями заключен мир и что проезд в Бухару открыт. Я очень обрадовался этой вести и попросил, если кто поедет в Бухару, зайти к Хафизу и привезти его сюда ко мне. Халим-джан пообещал и уехал.
А я стал ждать.
Ты не знаешь, что значит ждать, — на чужбине, одинокому бездомному скитальцу. День ли приходит, ночь ли наступает — мои глаза смотрят на дорогу… Прочитал утренний намаз и думаю, что весточка придет позже. Но ее нет! И тогда я мечтаю: может быть, она придет после полуденного намаза? Опять нет! Ну ладно, говорю себе, значит, она, наверное, придет после ужина… И все напрасно. Пятый, последний намаз перед отходом ко сну я тоже читаю с надеждой. И долго потом стою у мечети и жду… И наконец иду в свою печальную келью и, вконец измученный, кладу голову на подушку…
Наконец приехал из Бухары Хафиз. Его приезд осветил мою жизнь, душа моя успокоилась.
Оказывается, только на чужой земле понимаешь, что такое родина. Пока живешь у себя на родине, пользуешься всеми ее дарами, не понимаешь, не чувствуешь, какой ты счастливец! Почувствуешь это только на чужбине. Ну, кто мне Хафиз? Кем он мне доводится? Но, увидев его, я обрадовался, как отцу родному, как брату; расспрашивал его о Бухаре, и мне казалось, что я слышу запах Бухары от его одежды, в его лице я увидел лик родного города, своих родных и друзей.
Усадив его на почетном месте, я расстелил перед ним дастархан с угощением и сказал: «Говори все, расскажи, что происходит, прямо, без утайки и недомолвок!»
Хафиз рассказал: отец мой умер, мать из Байсуна переехала в Бухару; одиночество, нужда и лишения уложили ее в постель… Эмир и муллы свирепствуют, аресты и казни джадидов продолжаются…
От таких вестей сердце мое облилось кровью, я пришел в ярость. «Клянусь, — сказал я, — если только бог даст мне силы, я так отомщу, что весь мир изумится. Я еще не показал людям свою силу, народ еще не знает, на что я способен. Но погодите!..»
Так я поклялся тогда, а сегодня я счастлив и благодарен богу, потому что пришел канун моей мести. Если богу будет угодно, то завтра подымется моя могучая рука и будет так, как я захочу, и я встану, как солнце среди сверкающих звезд.
Никто больше не сможет преградить мне путь. Я буду мстить, отнимать жизнь у врагов!
Не бойся, ты и тебе подобные, собирая крошки с моего дастархана, тоже достигнете вершины своих желаний. Ведь и сорняки на рисовом поле пьют воду, которой заливают рис! Если я буду разить мечом, ты будешь есть объедки. Так-то, Перец! Придет пора, наступит наше время! Наступит!
Хорошо, так о чем шла речь?.. Ах, да, Хафиз…
Хафиз переночевал у меня две ночи и уехал — бог с ним! От него я узнал, что джадиды опять действуют в Ташкенте, Самарканде, в Керках и Чарджуе. А эмир получил из Афганистана боевых слонов, оружие и войско. Эти известия снова воспламенили мне душу, и снова потянуло в гущу битвы…
Вскоре аксакал нашего кишлака собрался ехать в Ташкент. Я послал с ним письмо Мирзо Муиддину и Абдухамиду, сообщая, где я нахожусь. Очень быстро я получил ответ: «Наше движение разрастается. Русское правительство нам помогает. Ленин послал в Туркестан своих учеников». Ты спрашиваешь: кто такой Ленин? Ленин — большой человек, он свергнул с трона белого царя и Керенского; сейчас он главный правитель в Москве! Его ученики — искусные мастера революции. Двое из них сейчас находятся в Ташкенте… Мирзо Муиддин писал мне: «Скоро мы ударим по Бухаре. Будь бдителен, готовься; когда придет время, мы тебя вызовем».
Я был бдителен, я готовился, я был готов каждую минуту — днем и ночью пуститься в путь, туда, где бой. Но никаких известий я больше получал. Опять ожидание, опять надежды и разочарования… Это меня я стал совсем как безумный. Видя такое мое состояние, аксакал посоветовался с почтенными жителями кишлака, и меня, несмотря на мое сопротивление, решили женить на одной молодой вдове. Я стал женихом! Пропали надежды моих родителей на пышную свадьбу… впрочем, и самих родителей уже не было в живых… Да, так вот, в далеком катта-курганском кишлаке я нашел себе жену. В доме невесты устроили небольшой той, отвели меня туда.
Когда я зашел за чимилек, то увидел, что женщина совсем не так дурна, сойдет для изгнанника. Я женился. Настроение мое несколько улучшилось, возбуждение мое улеглось. Выяснилось, что первый муж моей жены был нукером, а после революции служил милиционером, но, не прослужив и трех-четырех месяцев, внезапно заболел и умер, оставив бездетную вдову и дом без хозяина. Я вошел в дом. Женщина эта искренне меня полюбила и была во всем мне покорна: что ни скажу — выполняла, что ни попрошу — давала мне. Она отдала мне все вещи своего первого мужа: вот эта куртка, и галифе, и револьвер — все это от того милиционера. Револьвер он получил еще от прежней власти и спрятал его. В кишлаке мне он был не нужен, в кишлаке меня ублажала эта женщина. Но потом вдруг пришло письмо, что в августе, в конце месяца, начнется восстание и что я должен ехать в Каган.
Я воспрянул духом и решил ехать как можно скорее. Пошел к аксакалу, сказал, что моя мать в Бухаре при смерти и мне нельзя не навестить ее. Пусть до моего возвращения суфи снова будет имамом в мечети. Аксакал согласился, даже собрал мне немного денег на дорогу.
Жена приготовила мне еды, сварила двух кур, мяса, дала хлеба, сахару и в придачу — сладкие поцелуи и обильные слезы. Я сказал ей: «Не огорчайся, я не задержусь дольше двадцати дней».
Потом я облачился в куртку и галифе милиционера, сверху надел халат, подпоясался, поверх всего накинул легкий халат без подкладки. Револьвер я положил в карман галифе и вышел из дома. Прихожане посадили меня на арбу и отвезли в город Катта-Курган. Там я, не задерживаясь, пошел прямо на вокзал. Я хотел поездом добраться до Кагана. Но, на мою беду, поезд только что отошел, а следующий отправлялся лишь утром. Ничего не поделаешь, я пошел к Халим-джану. Уже стемнело, на улицах было мало прохожих… Раздумывая о своей неудаче, я и не заметил, как очутился около знакомого дома. Ворота были заперты, я постучал. Долго никто не отзывался, потом кто-то подошел к воротам, и незнакомый женский голос спросил:
«Кто там?»
«Это я, друг Халим-джана. Откройте мне!»
«Халим-джана нету», — сказала женщина.
«А Халимахон?»
«Она болеет».
«Жаль, — сказал я, — ну все равно откройте, я имам, друг этой семьи, хотел попрощаться, еду в Бухару…»
Женщина замолчала и ушла, потом вернулась и сняла цепочку на воротах. Я подождал, пока она уйдет, открыл ворота, вошел и, подойдя к калитке на женскую половину, спросил:
«Халимахон, сестра, что с вами?»
Послышался слабый голос Халимы:
«Вот уже два дня, как у меня лихорадка, мне очень плохо… Халим-джан уехал в кишлак по делам школы… У меня нет сил подняться… Эта женщина — моя соседка… ухаживает за мной…»
«Да пошлет вам бог исцеление! — сказал я. — Я еду в Бухару, но опоздал на поезд, следующий будет завтра в полдень. Я и решил, что зайду к вам, переночую, а завтра отправлюсь дальше… Но мне не повезло, я не застал Халим-джана… Ну ничего, я пройду в мехманхану и переночую там».
«Хорошо… устраивайтесь в мехманхане… там все есть… а меня извините… Если завтра мне будет легче, я приготовлю вам завтрак. Спите спокойно…»