Двенадцать ворот Бухары
Шрифт:
— Передай отцу, что началась революция, не сегодня завтра трон эмира разрушится… Пусть отец не беспокоится. Еще скажи, пусть приготовит для солдат, если может, фруктов, дынь…
— Я привезу, — перебил его Мирак.
— Нет, не нужно, — сказал Хайдаркул. — Пусть твой отец поговорит с аксакалом, пусть приготовит фруктов, дынь, а также сена и ячменя для коней; мы пришлем людей, они купят все и заплатят деньги. Они привезут вам сахару, ситцу, мануфактуры.
— Это хорошо.
— Скажи, чтобы не трусили, не верили дурным слухам. Революция победит, мы сильны, наступит освобождение, все пойдет хорошо.
— Ладно, скажу!
Хайдаркул вернулся на площадь. А Мирак поехал по улице между кирпичными зданиями, и его внимание привлек рисунок, который был изображен на большом листе бумаги и прилеплен к стене.
Мирак толкнул своего осла поближе к стене и стал внимательно разглядывать картинку. На ней были нарисованы дехканин, кузнец и солдат. Взявшись за руки, они поднимали красное знамя, под которым лежали, скорчившись, пузатые люди в чалмах со страшными лицами.
На знамени и внизу под рисунком было что-то написано. Мирак был погружен в созерцание рисунка, когда сзади вдруг послышался резкий голос:
— Эй ты, деревня! Что стал? Гони своего ишака! Что за безобразие — на ишаке приближаться к революционному лозунгу!
Мирак обернулся и увидел вчерашнего незнакомца, который шел с другим человеком в кожаном камзоле и злобно глядел на мальчика. Мирак ничего не сказал, быстро погнал осла прочь, а ночной бродяга с товарищем повернули к дому торговца-перса. Увидев это, Мирак сказал себе:
Ишь, слепой слепого и в темноте найдет! — и, понукая осла палкой, поехал в сторону кишлака.
Сайд Пахлаван, проводив Мирака, взвалил кетмень на плечо и отправился на поле, совсем позабыв, что должен прийти Наим Перец, которого он собирался расспросить о незнакомце. Все мысли Пахлавана сейчас были как полить тот кусок земли, где посеян лук. Но не успел еще он выйти из кишлака, как услышал голос Наима, который звал его. Спид Пахлаван поставил кетмень на землю и остановился.
Солнце уже поднялось высоко, заливая кишлак теплом и светом. В прозрачной воде арыка, который тек по улице, будто алмазы вспыхивали. Чистый воздух был полон запаха скошенного сена и пыли, прибитой утренней росой.
— Не уставайте, Пахлаван! — сказал, подойдя, Наим. — Куда вы?
— Ловить очередь на воду, — сказал Пахлаван. — Ах, я и забыл, что обещал вам починить ружье.
А, охотничье ружье? — сказал небрежно Наим. — Не беда, почините в другое время. Сейчас нужно другое ружье — боевое! Зачем? — удивился Пахлаван.
— Началась война. Вы что, пушек не слышите?
Слова Наима словно открыли глаза Сайду Пахлавану, он сразу все понял. В самом деле, пушечные выстрелы продолжались, гул не затихал. Казалось, что на горизонте вспыхивают молнии и гремит гром.
— Война началась? Где? Не в Кагане ведь?
— Нет, в Бухаре. Вы что, стоите за эмира? С эмиром идет война сейчас, а в Кагане большевики собрали войска. Как говорит Асад Махсум, на этот раз, кажется, его высочество свалится с трона.
— А кто этот Асад Махсум? Не вчерашний ли ваш гость?
— Вот-вот, — сказал Наим, а потом удивился и спросил: — А вы откуда знаете?
— Я видел его на бахче, дыню дал ему.
— А, так вы его видели? Очень хорошо! Вот этот человек и зовется Асадом Махсумом. Он главный из бухарских джадидов, очень энергичный человек!
— Да, — сказал Сайд Пахлаван рассеянно, потому что в это время он думал о Мираке.
— Асад Махсум, уезжая, приказал мне, чтобы я собрал группу людей, которым можно доверять. Как только Бухару возьмут и война кончится, он нас позовет и каждому даст должность… Я здесь никому, кроме вас, не доверяю. Потому что вы были борцом и многое испытали в жизни, бедняга!
— Спасибо, брат! — сказал Сайд Пахлаван, а про себя усмехнулся. — Посмотрим, вот кончится война, что-нибудь да будет…
— Конечно, конечно! — самодовольно сказал Наим. — Будьте спокойны, придет наша пора! Дойдет черед и до нас с вами, бедняков!
— Дай бог, чтоб так было, но… — задумчиво сказал Сайд Пахлаван, — сейчас надо думать о работе. И вот что, дорогой брат, прошу вас, не говорите больше ни с кем об этом, а если и будете говорить, не поминайте моего имени.
— Не бойтесь, Пахлаван! — сказал Наим Перец — Я ведь тоже джигит. Я вам сказал это, чтобы вы знали. А пока до свидания! Иду в кишлак Убачули, у меня там дело есть.
Наим Перец больше ничего не сказал и ушел. А Сайд постоял немного и вернулся в кишлак. Слова Наима расстроили его, посеяли в душе страх.
Когда он дошел до мечети — центра кишлака, там уже собрался народ, говорили о войне, о священной войне за веру, рассказывали всякие ужасы. Хотя бой шел в десяти — двенадцати верстах от кишлака и пули не долетали до него, люди уже впадали в панику, им мерещилось: горы трупов выше минарета… кишлаки вокруг Бухары все разрушены… солдаты ворвались в город… Но ведь известно, Бухара будет стоять, пока от мазара ходжи Бахауддина останется хотя бы один кирпич…
Эти россказни в одних вселяли ужас, других радовали, иные не верили и удивлялись, и каждый по-своему раздумывал, что ему делать. Некоторые баи спешили припрятать, что подороже, и подумывали о том, как бы убежать подальше.
Имам и суфи призывали людей к священной войне против неверных.
А бедняки с нетерпением ожидали победы революции.
Сайда Пахлава на мучила прежде всего мысль о младшем сыне. Ведь Мирак уехал в Каган, где война, где, может быть, идет бой. Может быть, его схватили, арестовали, погнали на поле битвы? Дыни растащили, наверное? Но пусть уж пропадут эти дыни, дай бог, чтобы сам остался цел. Бедный парень, с такими надеждами собирался на базар, сказал, что привезет мешок денег… Ничего не вышло, война началась…
Все утро Сайд разговаривал то с тем, то с другим, пытаясь отвлечь себя чем-нибудь, но потом не выдержал, вышел из кишлака, сел на берегу арыка и стал смотреть на дорогу в Каган. Дорога была пуста. Не видно было ни прохожих, ни проезжих, словно все люди сговорились и засели по домам.
Солнце почти достигло зенита, но жары не было, дул ветерок. В арыке журчала вода. Птицы распелись вовсю. Одна сизоворонка сидела на плетне и все время подавала голос. Лесная горлинка на дереве, словно в ответ, ворковала беззаботно. Ласточки, со свистом рассекая воздух, носились над кишлаком. Стая домашних голубей кувыркалась в небе, показывая свое искусство. Египетские горлицы возбужденно переговаривались друг с другом… Вдалеке послышалось жалобное мычание теленка, на что корова неподалеку отозвалась, как бы говоря: «Не бойся, я тут». Потом в кишлаке закричал осел. А время от времени издалека, будто из-за горизонта, доносился гул сражения.