Двенадцатая дочь
Шрифт:
«Тук-тук», — сухо сказала дверь.
Кто-то ломится. Решительно и требовательно…
— Эй, Мстислав? Чай, стряслось чего? — из-за тонкой дверцы прогремел нетерпеливый голос посадника Катомы. — Отворяй!
— Никак не могу, господин боярин! — поспешно крикнул я, подскакивая и плотнее задвигая засов. — Жена рожает!
— Отопри, говорю!
— Дык… руки заняты! Как раз принимаю роды!
— Не дури, Мстиславка!
— Ах, боже мой! — завизжал я идиотским голосом, налегая широкой спиной на танцующую дверь. — Какое счастье! Это… мальчик!!!
— Мальчик?! Хвала Мокоше!
— Никак не могу, дядя боярин! Помогаю жене рожать! Перегрызаю пуповину!
— Я те помогу!
— Не стоит беспокоиться! Уже перегрыз!
— Как жинка?! Отчего не кричит? Не померла ли?!
— Ну да, щас, помрет она. Живехонька! Пышет здоровьем!
Метанка исподлобья окатила злобной зеленью, будто серной кислотой; в юном взгляде отчетливо читалось неприличное.
— Не фыркай, зайчик мой, — сдавленно прошептал я, вытирая хладный пот с чела. (Влажной спиной чувствовал, как под напором боярского плеча дергается дверь). — Лучше это… поорала бы малость, а?
— Не хочу кричать. Не хочу рожать. Хочу вешаться, — спокойно сказала ведьмочка и отвернулась. Добавила глухо, глядя в угол: — Незачем все, если сердца нету. Ты сам сказал, сам!
Девочку клинит на сердечной теме, припомнил я. Как мог, попытался успокоить:
— Ну подумаешь, нет сердца. Это все фигня, на карьере не сказывается. Главное, ноги у тебя длинные! Ну просто звери!
Фр-р-р! Метанка почему-то зашипела, вскочила на ноги и — бросилась! Нет, не на меня — к двери! Ага — хоп! К счастью, я поймал ее плечом — сграбастал в объятиях — ловко и нежно, как гениальный вратарь Филимонов грабастает мячик, пущенный неумелым малоросским форвардом.
— Пусти! Я ухожу, пусти! — Пушистая девочка вмиг превратилась в злобный клубочек костлявых коленок, острых локотков и щелкающих зубков. Я заскрипел челюстями: стоять, женщина! Я тебя укротю…
Уй! Кусаться нечестно!
Превозмогая боль и крюча Метанку в объятиях, я истошно мыслил. Положение критическое: до дверцы три метра, за дверцей Катома. Ну почему мне всегда приходится балансировать на лезвии топора?
— Постой, киса… — хрипел я, пытаясь придавить Метанку к ближайшему сундуку. — Куда ласты навострила?
— Укушу! Гад! Пусти! — Метанка задергалась в стальном захвате моих рук, нанося довольно меткие удары по разнообразным болевым точкам моего крупного тела. — Сердца нет! Сам сказал! Не любишь меня!
Р-раз! Я дернул за тонкий локоть и развернул ее резко, рывком — по лицу хлестнуло мокрыми волосами… Бледное личико оскалилось прямо перед носом:
— Все! Больше не играю!
Глаза цвета хаки — горькие, льдистые:
— Дура я, дура была… Думала, ты по-честному веришь, что сердце есть! Даже казалось: взаправду стучит что-то… там, пониже шеи… А тут — сам сказал, и все! И больше ничего! И так спокойно говоришь, так ужасно спокойно!
Откуда столько крутости, мамочки мои? Неужели это — моя глупая, грудастая Метаночка…
— Все, Бисеров, молчи. Отойди от двери. Отойди, я сказала!
— Ты… красивая, когда дерешься.
— Бесполезно, Славик. Комплименты не действуют. Я бессердечная ведьма — и я ухожу.
М-да. Она могла уйти, пожалуй. Такая самостоятельная и гордая фря. Но я успел ухватить ее пальцами за ухо. Возможно, причинил боль — во всяком случае, она немедленно запищала противным таким голоском. Но, знаете… очень захотелось вдруг последний раз окунуться носом в это облако золотистых паутинок, злобно дрожавших над покрасневшим ушком. Дери меня. Как сейчас помню, приблизил свою небритую пошлую харю — и коснулся губами теплой кожи у виска:
— Я люблю тебя, дурочка. Правда люблю.
Мораль: Моя ушибленная карликовая совесть теперь будет грызть меня вечно. Метанка осталась до утра. Посадник Катома уехал, подписав драгоценное письмо на имя боярина Гнетича, коему предписывалось немедленно поступить в подчинение к вышградскому князю Лисею Вещему. До рассвета оставалось три часа. Три часа, чтобы уговорить Метанку вернуться домой.
Техника владения кривдой
(Дневник Данилы-самозванца)
С момента завершения битвы при Медовой, с того самого момента, как дикая речная пехота растерзала в кровавые клочья последних унгуннских рыцарей — с того мига, когда лезвия вороненых крыл боевой птицы подсекли ноги безумному ханскому аргамаку и уродливое тельце страшного горбуна полетело в побуревшую траву — с той минуты, как порядком изрубленный воевода Гнетич, сражающийся отныне под стягами Вещего Лисея, впервые отер кровавый пот с довольного лица, — с того светлого мгновения, когда добрый царь Леванид впервые посмотрел на расцветшее солнце, вновь оживляющее оптические прицелы алыберских катапульт — с того времени прошло три часа. Утро нового грозного дня еще не разогрелось в непривычно розовых солнечных лучах, и туман еще дышал, вздыхая и медля, над трупами.
Рядом со стынущими телами истерзанных коней, гигантских боевых обезьян, раздавленных рыжих песиголовцев и безногих мутантов-угадаев молчаливые сонные и злые победители валились на землю на расстеленные трофейные плащи и засыпали, кряхтя и ворочаясь, устало подгребая под себя то, что каждый успел насобирать под ногами, на бранном пепелище: драгоценные сорочинские кинжалы, шипастые кольца восточных принцев, трофейные уши песиголовцев — остроконечные лоскуты, покрытые слипшейся шерстью.
Кому не спится — искры недавней битвы еще долго жгут глаза, — вяло собирают хворост и запаливают костры. Зачем? Понятно ведь, что пищи не дождаться (разве конина или каменное вино угадаев… то самое, от которого белеет трава, если плеснуть оземь)… Впрочем, нынче будет другое пламя: костры нужны не живым, а мертвым.
В этот недобрый в общем-то час.
Через широкое лежбище отдыхающей сарыни.
По дымящим развалинам Глыбозера.
Большими тревожными шагами шел впереди свиты железный и тонкий (по колено в тумане, а выше — весь черно-золотой на солнце) князь Лисей по прозвищу Вещий.
Следом, отставая на выхват меча, легко перескакивая трупы, — десятник Неро. Чуть позади, громыхая удлиненными овальными щитами в алых звездах, лозах и ангелах, — два уцелевших катафракта, живые реликты Вышградского войска.