Двенадцатый год
Шрифт:
Она замолчала и внимательно смотрела на воду, над поверхностью которой скользили ласточки, гоняясь за невидимыми для глаз мошками. Толпы гуляющих, опечаленные видом чужого страдания, заметно редели.
Вдали послышался веселый детский смех, и знакомый уже нам голос маленького Саши Пушкина:
Стрекочущу кузнецу...
– Слышишь? это его смех!
– говорила несчастная, радостно встрепенувшись.
– Нет, не его... Он теперь не смеется - оттуда не слышно было и стонов, а где же слышать смех?
Увидев на зеленой опушке спуска лиловый колокольчик, она сорвала его и стала рассматривать.
– Он тогда
– Есть, маленький.
– О! так Бог покарает его в его сыне... Его проклянут матери, у которых отнял детей его отец-людоед... Своими проклятиями опи заразят воздух, воду, землю, ветер, свет солнца, его собственную кровь... В каждом луче солнца на него будет изливаться зараза. Где ступит ето нога, из земли будут выползать мохнатые тарантулы, шипящие змеи и ядовитые жабы и будут кусать его ноги...
– Перестань, Надина, грешно это...
– О нет, не грешно... Дай мне извергнуть из себя этот яд, который мешает моей печали, моим слезам... Да, да, проклятие ему, проклятие матерей!.. В каждой капле воды он будет пить яд - слезы несчастных матерей. В каждом куске хлеба будет сидеть его отрава... Поцелуй отца нашлет на -него проказу, как он сам проказа земли... Для его дыхания нет другого воздуха, кроме смрада трупов... В глазах у него день и ночь будут стоять тени убитых им, и он вечно будет слышать стон и плач... А когда он сам захочет плакать, у него не будет слез, и вместо слез будет сочиться кровь... О! самая мучительная жажда - жажда слез, когда они выплаканы и глаза засохли, как земля без дождя... Я выплакала свои слезы, и мои глаза пересохли, как земля в бездождие...
В группе гуляющих, недалеко от того места, где причитала безумная, послышался плач ребенка. Он давно уже, выдвинувшись вперед, напряженно следил за всеми движениями и словами несчастной женщины. Это был довольно рослый и здоровый мальчик, хотя ему было всего около пяти лет, и он смотрел не по-детски серьезно. При последнем безумном монологе сумасшедшей он подошел к ней еще ближе, силясь заглянуть ей в лицо, в глаза, и когда та с тихим стоном проговорила, что ее слезы все выплаканы ц глаза пересохли, мальчик громко заплакал.
– Ах, бедный Вася Каратыгин испугался, - заговорили дети.
Мать бросилась к нему, обхватила его.
– Ты чего? Не бойся, дружок, - шептала она.
– Я не боюсь... Мне жалко ее... Она все слезы выплакала...
И ребенок снова заплакал. Безумная, услыхав его плач и слова, быстро обернулась к нему, и по лицу ее пробежало что-то вроде сознательной мысли, какой-то свет, сгонявший тени с смуглого, словно застывшего лица... Она рванулась вперед, раскрыв руки словно для объятия, и прежде чем Каратыгина успела отвести ребенка, безумная страстно обхватила его курчавую головку.
– Тебе жаль меня, мой ангел... О, добрый, милый!.. И у него такая же кудрявая головка была... о, Боже мой!
– бормотала безумная, целуя голову ребенка.
Мальчик стоял смирно, продолжая всхлипывать.
– Вот и ты плачешь?
– сказал он, поднимая с удивлипнем глаза на безумную.
– Слезы воротились?
– Да, мой ангел, воротились, мне легче, - отвечала она.
– Несчастная действительно плакала, -
– Ради Бога, простите меня... Я испугала вас... Горе помутило мой рассудок... ......
– Нет, нет, - отвечала Каратыгина, - я глубоко сочувствую вашему несчастью... Бог да поможет вам.
– Он в лице вашего ребенка облегчил мне душу... Я благословляю ваше милое дитя...
И плачущая женщина, перекрестив маленького Каратыгина, молча пошла к своей коляске, сопровождаемая своею спутницею и лакеем. Скоро коляска скрылась из глаз.
Маленький Каратыгин разом сделался центром общего внимания. Его окружили, ласкали, спрашивали, кто такая была эта странная женщина в трауре, но никто на это не мог ответить.
– Сейчас видать будущего Гаррика: разом овладел общим вниманием( сказал подошедший к Каратыгиной Крылов, Иван Андреевич, баснописец, гладя мальчика по голове и здороваясь с его матерью.
Крылову в это время было лет под сорок, но он уже глядел довольно грузным мужчиной и подавал большие надежды на ожирение. Жирные губы, жирные щеки, пухлые руки, медленная походка и медленная речь, все это изобличало в нем медвежью мешковатость. Философское равнодушие к внешности сказывалось в небрежности костюма, который был потерт и засален. Волосы его были напудрены по тогдашнему обычаю, но так неискусно, что Тургенев утверждал, будто Крылова причесывает и пудрит повар в трактире Палкина мукою, остающейся от вареников, до которых баснописец был большой охотник. Вообще это была олицетворенная лень, небрежность и рассеянность, и Тургенев уверял, что Иван Андреевич, по рассеянности, мог обедать в день три и четыре раза и за столом сыпал соль в чужую тарелку, а вместо себя утирал салфеткою соседа или у него же чесал ногу, как чесалась своя. Но глаза Крылова смотрели живо, весело и лукаво, и когда ему замечали относительно лукавства этих глаз, он отвечал: "Да это не мои глаза, а воровские: их мне один интендант подкинул".
Мать Каратыгина была молоденькая, белокуренькая, застенчивая барынька, с лицом необыкновенной белизны; эта необыкновенная белизна была причиною того, что по воле патриарха тогдашнего театра, знаменитого Дмитриевского*, Каратыгина на сцене называлась Перловой. Пятилетний Вася, будущий трагик Каратыгин, был ее-вторым сыном. С детства он любил слушать, как его отец и мать разучивали и репетировали свои роли, и когда Бася после какой-нибудь трагической или злодейской роли начинал бояться своего отца, буквально понимая его роль, то родители очень смеялись над ребенком и называли его "простодушным райком".
– Гарри, Гаррик, - продолжал Крылов, теребя мальчика за пухлый подбородок.
– Нет, Иван Андреевич, он у нас "простодушный раек", - отвечала, смеясь, Каратыгина.
– Как "простодушный раек"?
– Да вот недавно шла на сцене драма покойной императрицы Екатерины Алексеевны - "Олегово правление". Я играла Прекрасу, а Вальберг - Игоря, моего жениха. Вася был на репетиции, видел игру, повял все буквально, как в райке понимают пьесы, да так приревновал ко мне Вальберга, что во время самого патетического нашего объяснения закричал на весь театр: "Мама, мама! не выходи за него: он женат".