Дверь в глазу
Шрифт:
— Так, Уэйн, — хрипло сказал он.
— Да, Роджер?
Отец не ответил. Он молча шевелил губами, и я понял, что сказать ему нечего. Он просто не хотел, чтобы Люси и я говорили с Дуэйном — очевидно, считая его своим личным другом и не желая ни с кем делить. Я помнил о его всевдашней любви к незнакомцам и все-таки был озадачен внезапной страстью к жуку. Хотя, возможно, дело было вот в чем: он понимал, что отдаляется от меня и Люси. Он переживал это как страшное унижение и мог чувствовать себя свободно только с тем, с кем у него не было общего прошлого, которое надо
Мы наблюдали за тем, как он открывает и закрывает рот, потупясь, опустив плечи.
— Пол Морфи, — сказал он наконец, — партия в Парижской опере. Черные избрали защиту Филидора, я прав?
— Не могу знать, друг мой, — сказал Дуэйн.
Отец разочарованно поджал губы.
— Официант! — позвал он, гремя ледышками в стакане. — Здесь ситуация засухи.
— Папа, может быть, остановимся? — сказал я.
— Может быть, поцелуешь меня в жопу?
— В ответ на ваш вопрос, Берт, я духовик, — сказал Дуэйн, изобразив в воздухе каскад саксофонных рифов. Движение пальцев выглядело вполне профессионально. — И пою тоже. Вам знакомы записи Кенни Логгинса?
— Вы играли с Кенни Логгинсом? — удивилась Люси.
— Играл во время европейского турне. И мы с моей женой обогащали выступления его группы красивейшим бэк-вокалом. Посетили важнейшие города, останавливались в классных отелях, летали лучшими авиакомпаниями — «Куантас», «Вирджин Атлантик». Рад, что вы об этом заговорили. Это был счастливый отрезок жизни.
— Вы и сейчас женаты, Дуэйн? — спросила Люси.
— Хватит обо мне, — сказал Дуэйн, — на меня это удручающе действует.
— Ты тоже пел, Роджер, — сказала она. — Я уж и забыла, когда.
— Я пел? — сказал отец.
— Да, пел. По утрам. Часто пел по утрам.
Отец обеими руками схватил солонку и задумчиво провел ногтем большого пальца по дырчатой стеклянной головке.
— Что я пел? — спросил он, не поднимая глаз.
— Сэма Кука. Элвиса. Иногда Леонарда Коэна. У тебя неплохо получалась «Бархатная лягушка».
Отец посмотрел на нее, и я увидел, как мышцы вокруг его глаз на миг напряглись, а потом распустились.
— У тебя каша в голове, — сказал он.
Люси тоже на него посмотрела, потом повернулась к Дуэйну.
— А вы, Дуэйн? Может, вы споете? Спойте мне.
— Прямо здесь?
— Да. Спойте мне прямо здесь.
Дуэйн стал напевать коротенькую увертюру, и уже в этом гудении без слов слышно было мастерство — хрипловатый поставленный баритон шел свободно из глубины груди. Пара за соседним столом готова была разозлиться; они посмотрели на Дуэйна, но сдержались в нерешительности, подумав, вероятно, что он может быть знаменитостью, которой изменила удача на закате карьеры. А потом Дуэйн запел — я никогда не слышал этой старой песни. Пел он удивительно. Голос вольно гулял около мелодической линии, иногда улетая в фальцет. Он пел одновременно разными голосами — разудалый паровой орган. Вел яркий щегольской тенор, из-под него вступал громоздкий, мелодичный бас и вдруг выскакивало сопрано с безумными фиоритурами.
Удивительно было видеть, с каким удовольствием слушает его Люси. Она наклонила голову к плечу; на шее выступила красивая жилка. Лицо ее помолодело от застенчивой радости. Горло мне забило песком — я увидел в жене отца ту, кого вожделел много лет назад.
Только отец не разделял общей радости. Челюсти его свел обычный тик. Он сжал нож с такой силой, что побелели костяшки, и я испугался, что он разобьет им тарелку. Но как раз тут Дуэйн закончил торжественной фанфарой. Люси зааплодировала первой. Дуэйн повел ящеричными глазками из стороны в сторону.
— Обычная компенсация за выступление такого формата — пять долларов.
Люси рассмеялась.
— Я дам вам пять долларов, но до этого вы должны спеть мне еще одну песню.
Дуэйн пожал плечами.
— Вы ценовую политику человека втаптываете в грязь, но ладно. Попробуем.
— Хватит! — рявкнул отец. Он раздраженно водил взглядом по столу, словно что-то не туда положил и оно пряталось где-то на самом виду. — Хватит песен! Это ресторан, черт возьми, и, кстати, может мне кто-нибудь сказать, куда, к дьяволу, делась телятина?
— Замолчи, — сказала ему Люси. — Ты можешь заткнуться, Роджер? Хотя бы один раз?
У отца раздулись ноздри, и лицо исказила глумливо-презрительная гримаса. Приставив ладонь ко рту, он повернулся к Дуэйну.
— Я не знаю, кто эта женщина, — произнес он так громко, что услышали все в зале, — и не знаю, почему она со мной в моем доме. Но буду с вами откровенен. Думаю, я не прочь ее поиметь.
Дуэйн разразился лающим смехом, и вместе с ним — мужчины у бара и парень в бабочке-регате, задержавшийся у двери. Лицо у Люси было каменное. Совершенно спокойно она протянула руку через стол и вынула сигарету из пачки «Ньюпорта», которая лежала возле локтя Дуэйна. Потом встала и сорвала пальто со спинки отцова стула. Отец слегка подался вперед. Его вилка стукнулась о пустой бокал, и раздался высокий чистый звон, еще длившийся, когда она вышла за дверь.
Я заглотал свои ньокки с такой скоростью, что они образовали бейсбольный мяч в пищеводе, а отец и Дуэйн еще пыхтели и чмокали над скалопини. Меня разбирала злость из-за фарсового этого ужина, из-за впустую потраченного вечера, о котором отец завтра даже не вспомнит. Как только Люси вернется к тарелке застывших говяжьих щек, решил я, откланяюсь и уйду.
Но прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, а Люси не появлялась. Я встал. Ее не было в баре, и на тротуаре она не курила. Завербованная мною неразборчивая официантка не обнаружила ее и в дамской комнате.
— Между прочим, она ушла, — сказал я отцу.
Он нахмурился и заворчал, будто я зачитал ему огорчительный заголовок статьи на тему, не вполне ему понятную. Я позвонил Люси на мобильный. Он заиграл в брюках у отца.
Мы посидели еще минут двадцать за кофе. Ресторан уже наполнялся, и официант без нашей просьбы подал счет. Отец посмотрел на сложенную бумажку, но не развернул. Глаза у него были усталые и слезились от коктейля.
— Сто семьдесят пять, папа, — сказал я. — Да, кстати, спасибо.