Дверь в глазу
Шрифт:
— С этим мясом все нормально, понял? — сказал я.
— Яд, — сказал Джордж.
Вдруг налетел порыв ветра. В лесу рухнула ветка. Стайка листьев метнулась мимо моих ног и улеглась под дверью. Потом ночь снова замерла. Я повернулся к тарелке и сунул вилку в рот.
Проводники важных энергий
Перевод В. Голышева
Телефон зазвонил поздно. Опять мачеха.
— Ты когда-нибудь думаешь о тех, кого к себе не подпускал? Я с удовольствием вернулась бы назад и проделала с ними все положенное,
— Да — сказал я. — Только не понимаю, что я должен делать с этой информацией.
— Да ладно. Просто я чувствую себя не очень желанной.
Я сказал ей, что ее желают многие.
— Ну, в лицо мне этого никто не говорит, — ответила она.
— Который сейчас час?
— Ничего особенного. Около трех. Значит, у тебя там два. Думала, ты не спишь.
— Я спал, Люси. Здесь четыре. Все спят.
— Я — нет. И папа твой тоже. Тут еще много признаков жизни.
— Мне надо спать, — сказал я. — Иди наверх. Ложись. Завтра буду в мастерской. Позвони, если хочешь.
— Никуда я не пойду, — сказала она, и послышалось туманное бульканье ее кальяна. — С Роджером то так, то сяк. На этой неделе каждый вечер вызывал ко мне полицию. Поэтому хожу и хожу, пока не уснет. Хожу столько, что мой зад превратился в совершенно другую вещь.
— Что ж ты мне не сказала?
— Я тебе сейчас говорю. Если хочешь, пришлю картинку.
Неприятности у отца начались лет десять назад — у него стала отказывать память. Он с нарастающей частотой терял бумажники и ключи. Потерял работу после того, как неоднократно оставлял подзащитных в зале и бродил по улицам, пытаясь вспомнить, который из автомобилей — его. Два года назад более или менее забыл меня, а месяц назад, прикорнув на двое суток, проснулся и не узнал мачеху. Вызвал полицию. Ей пришлось предъявить два удостоверения личности, чтобы не арестовали за проникновение в собственный дом.
Никто не мог дать внятного совета. Мы поинтересовались домами престарелых, но там были очереди на десять лет вперед — конечно, если вас не устраивал бедлам с многократно привлекавшимися за непристойное поведение.
Если не считать общения с моим отцом, Люси не работала. Жила на его сбережения. Отцу было всего шестьдесят лет, и во всех остальных отношениях он был вполне здоров. Мог поглощать наличные и неприятности еще четверть века по меньшей мере.
За окном раздался женский крик. Был четверг, вечер танцев в лесбийском баре по соседству. После танцев они обычно останавливались здесь и били друг дружку о западную стену нашего дома. Они разбивали друг дружке сердца по расписанию — всегда в этот темно-синий получас ночи. Иногда я высовывался из окна и упрощал им жизнь: кричал, чтобы могли объединиться против меня, общего врага. Но сейчас запер окно и снова улегся в постель.
— Слушай, — говорила Люси, — я думаю привезти его двадцатого. Врач сказал, ему может быть полезно посмотреть на Нью-Йорк и повидаться с тобой. Может быть, это встряхнет что-то в его голове.
Я услышал, как скребутся крысы в тонком перекрытии над кроватью.
— Люси, пожалуйста, не приезжай. Мне надо уехать по делу. Да он не помнит даже, как меня зовут.
— Нет, помнит, — сказала она. — Он про тебя спрашивал.
— Не может быть.
— Правда. Спрашивал. Вчера только. Слишком быстро выпил пиво, и ты бы только
Она не засмеялась, и я тоже.
— Не привози ты его ни хрена, — сказал я. — Что ты выдумала?
— Будь мягче, — сказала Люси и положила трубку.
Когда отец женился на Люси, мне было десять лет. Ему — сорок шесть. Ей — двадцать один; она была секретаршей в его юридической фирме и собиралась уйти, когда развернется ее актерская карьера. Ее внешность этому благоприятствовала. Она была хорошенькая, с худым большеглазым лицом того типа, вокруг которого японские аниматоры выстроили целую мифологию блуда. Мальчишкой, когда у меня еще усы не росли, я влюбился в нее по уши, и у меня была какая-то смутная уверенность, что с отцом она только временно, что он намерен когда-нибудь передать ее мне. Детали были не совсем ясны, но имелось предчувствие, что, когда мне исполнится лет шестнадцать, он вывезет меня на возвышенность в пустыне с видом на закат и объявит, что отдает мне Люси, а также свой «Форд Мустанг», ящик пива «Шлитц» и, может быть, кассету «Night Moves» Боба Сигера с его группой «Силвер буллет бэнд».
Года три они прожили душевно. Потом Люси встретила мужчину своих лет, писавшего музыку для телереклам, и уехала с ним в Квебек. Папа был в изумлении от своего горя — под пятьдесят, с седыми кустиками в ушах, он впервые узнал, что такое разбитое сердце. Это было единственное время, когда он очень старался стать моим другом. Он зазывал меня к себе в выходные. Говорил, что любовь — как ветрянка: надо переболеть ею пораньше, во взрослом возрасте от нее можно умереть. Час или два он изливал душу, а потом заставлял играть с собой в шахматы — по двадцать-тридцать партий за выходные, и я всегда проигрывал.
Только раз я его чуть не побил. Он напился коктейлей и ошибся, подставил ферзя под моего коня. Я взял фигуру, он залепил мне по губам. Я убежал в ванную и ударил себя несколько раз по лицу, чтобы остался хороший синяк. Когда я вышел, он не извинился — то есть не совсем. Но сказал, что даст мне все что угодно, если не пожалуюсь матери. Я сказал, что хочу компьютер и духовое ружье. Отец составил контракт на бланке своей фирмы, и я подписал. В тот день мы купили ружье. Я подстрелил красивую зеленую пеночку, потом гладил ее и похоронил у матери на лужайке. Потом подстрелил голубя и синицу и отдал ружье соседскому мальчишке.
Через четыре месяца Люси вернулась из Канады домой. Отец принял ее, не простив, после чего множество раз изменял ей, считая это своим долгом перед ними обоими. Он поместил ее в псевдо-тюдоровский особняк, где света не хватало даже для калькулятора на солнечных элементах. Люси впала в депрессию. Она винила свое тело и наказывала его голодными диетами и триатлоном. И в кульминации своего режима превратилась в новое существо с большой головой лемура, надетой на тело газели. Когда ее щеки зацвели поздними прыщами, она, угрожая самоубийством, заставила врача выписать ей какие-то сильнодействующие таблетки. Таблетки избавили от всех семи прыщей, но покрыли лицо от подбородка до волос тонкими малиновыми трещинками. Пришлось замазывать их таким количеством мазей и кремов, что можно было подумать, она потеет тавотом. Примерно в это время я перестал грезить о Люси, «Мустанге», тайных комнатах, переулках и об укромных лесочках.