Дверь в никуда
Шрифт:
А слезы все капали, горячими струйками стекали по щекам и терялись в волосах.
– Мы и так держимся друг за друга. Чувствуешь? – Стив пожал ее руку.
Но Энни, превозмогая боль, рванулась всем телом, стараясь дотянуться до своего соседа, чтобы прижаться лицом к другому человеческому лицу и найти у него защиту и успокоение.
Ей было страшно, что ее вновь охватит слабость. Страх уже тянулся к ней своими костлявыми пальцами, и тогда ее рот открылся в отчаянном крике и из рассеченной губы заструилась кровь.
– Поздно! –
– Не плачь! – сказал Стив. – Пожалуйста, Энни, милая, не плачь! Еще ничего не поздно!
«Эх, если бы только дотянуться друг до друга! – подумал он. Тогда бы они своим теплом, как щитом, защитили бы друг друга.»
Он сделал еще одну попытку подползти к женщине и понял, что не сможет вытянуть свою сломанную ногу из-под обломков.
Все еще всхлипывая, но постепенно успокаиваясь, Энни сказала внезапно:
– Моя мать больна… ей сказали, что у нее рак. Наверное, это похоже на наш случай.
Стив с удивлением обнаружил, что с необыкновенной легкостью ловил ее мысли, угадывал даже то, что только она хотела сказать. Эта способность проникать в чужие мысли могла бы показаться сверхъестественной, но Стив спокойно принял это открытие.
– Нет! – возразил он ей. – Это совсем не одно и то же. Ты смешиваешь разные веши. Твоя мать увидела, как ты выросла, вышла замуж. Она увидела своих внуков. Нет, Энни, болезнь – это не насилие.
Он ни за что не позволил бы себе сказать «насильственная смерть». Но Стив понимал, что сейчас и Энни обладает таким же сверхъестественным чутьем. Он услышал ее голос:
– Возможно… возможно, когда приходит смерть, это всегда насилие.
Они лежали вдвоем в абсолютной тишине, не имея возможности увидеть друг друга, и все-таки объединенные темнотой и несчастьем. И казалось, что они ведут разговор без слов, и мысли их звучат какими-то детскими, совсем не похожими на их собственные, голосами.
– Если нас все-таки найдут, – сказала или подумала Энни, – у нас еще останется ну хоть чуть-чуть жизни, я не дам бесцельно пропасть ни одному дню. Я буду считать каждый час. Я наполню их смыслом. Я бездарно прожила столько лет, и от них не осталось никакого следа. Потерянное время! Каждое мгновение теперь будет таким ценным! Ты понимаешь меня, Стив?
– О да! – ответил он. – Когда мы отсюда выберемся, мы будем жить совсем по-другому.
Стив попытался представить себе, как все это будет. Но в голову ничего не лезло, кроме смутного образа Викки, маленьких ресторанчиков, где обычно он проводил время, да деловых встреч, когда он в ожидании заказчиков снова и снова прокручивал в темном просмотровом зале готовые рекламные ролики.
– Тут надо еще подумать, хорошо, Дэвид? – звучит в ушах его собственный голос: – Ты всему этому научилась в Оксфорде, Викки? Это то, чем он был. Работа чередовалась с развлечениями, безразлично, виток за витком наматываясь на катушку его жизненного пути, совсем как кинолента.
И вот лента оборвалась, и фильм, который он досмотрел едва до половины, может больше не возобновиться.
Стив открыл глаза в этой удушающей темноте. Ему показалось, что уже целую вечность он разматывает свою жизнь назад, пытаясь в череде сотен исчезающих образов отыскать один, который мог бы удержаться в памяти.
– Энни, внезапно испугавшись позвал он, – ты здесь?
– Да… – откуда-то издалека сонно отозвалась она.
– Энни!
Наконец она ответила громче:
– Да, я тут…
– Расскажи еще что-нибудь. О матери, о чем угодно, только говори, не молчи.
– Я… – вздохнула легко, почти неслышно она. Он знал, что ему только показалось, будто он слышит ее дыхание на своей щеке.
– Я не могу больше говорить, Стив. Говори ты. Мне нравится слушать твой голос.
Когда же это было в последний раз? Это то, что он хотел уловить прежде, чем станет слишком поздно.
Когда он в последний раз почувствовал никчемность чрезмерных желаний?
Когда в последний раз ему хотелось чего-нибудь так же сильно, как сейчас ему хочется жить?
Ведь не мог же он быть уничтожен бомбой маньяка? Может быть, это и есть ключ ко всему? Он не мог быть уничтожен…
Стив помотал головой, мысли и воспоминания стали отчетливее, яснее. Он широко открыл глаза и, стараясь не терять создание, заговорил.
– Да, мое прошлое… Оно так далеко, что я уже и забыл, что тогда было для меня важно. Наверное то, что я всегда хотел уйти из дома. Квартира моей бабушки Нэн на Боу-Хай стрит, четвертый этаж. Я хотел сбежать оттуда с того самого дня, когда меня впервые там оставили.
Он долго решался окончательно уйти из этого дома, но однажды все-таки выполнил свое обещание. Когда наступил этот день, он вошел в свою маленькую комнатку рядом с кухней бабушки и запихнул свои свитера и рубашки в старый голубой рюкзак.
Нэн сидела в кухне и смотрела телевизор. Через приоткрытую дверь ему были видны ее грузная фигура и скатерть, свисающая с пластикового кухонного стола, и коричневый от заварки чайник, и бутылка молока, и бабушкина чашка на блюдечке, стоящая в ожидании того времени, когда ее вновь наполнят крепким черным чаем.
– Снова убегаешь, да? – крикнула Нэн, стараясь перекричать телевизор.
До этого уже были попытки сбежать.
Ночи в переполненных ночлежках, где их истощенные обитатели засыпали сразу, как только касались головой подушки. Однажды он сбежал на целую неделю. Запомнилось, как он стоял с девушкой возле парка Виктории. Это было слишком прекрасно, чтобы долго продолжаться. Несмотря на все его попытки скрыть свой настоящий возраст, она раскусила его довольно скоро.
«Шестнадцать?! Ах, какой ты дьявольски взрослый! Ему шестнадцать! Иди-ка ты! Катись обратно к своей мамочке, пока меня не обвинили в растлении малолетних!»