Двести веков сомнений
Шрифт:
— Завтра, в полдень, у нас в конторе, — произнёс он и шагнул вперёд. — Может быть, было бы лучше, если…
Он осёкся. Андариалл отступила назад, не меняя выражения лица, положила ладонь на оголовье кинжала. Словно кошка, прижимающая уши — не шути со мной, человек, не подходи ближе.
Они смотрели в глаза друг другу. В конце концов, Д. отвёл взгляд.
— Скажите, — выдавил он из себя после мучительно долгой паузы. — Он жив?
Она не ответила ему… лишь улыбнулась. Миг длилась эта улыбка, а затем девушка отвернулась, и возвратилась к недостроенной
Д. вышел наружу в великом смятении чувств и не заметил У-Цзина, что приветственно махал ему рукой, сидя в беседке.
Настоятель не стал его окликать.
Отвратительная у Д. специальность. Есть вещи, делать которые надо, но за которые никто — кроме товарищей по профессии — никогда не скажет тебе ни единого доброго слова. Вдвойне жалко, что и Клеммену он готовит ту же участь.
…Когда в беседку вошла Андариалл, настоятель не сразу обратил на неё внимание.
— Он остался совсем один, — заметил У-Цзин, глядя в сторону, в которую ушёл Д. Ушёл давным-давно.
— Он сам выбрал это, — в тон ему отозвалась Андариалл. — Мне жаль его.
Монах вздрогнул. Он никак не ожидал услышать подобное.
Довольно долго они молчали. Андариалл — время от времени улыбаясь, опустив глаза и думая о своём; монах — вздыхая, вспоминая Новый Год, что был так недавно и так бесконечно давно.
Вспоминал Андариалл, прижавшую палец к губам. Её умоляющую, почти отчаянную улыбку.
Девушка вспоминала то же самое. Знает ли У-Цзин, насколько прекрасное место — его Монастырь? Знает ли он, как это приятно — сидеть без маски? Наверное, знает.
Иногда кажется, что он знает всё.
Но, в отличие от Д. и его коллег, не делает из этого вывода, что имеет право вмешиваться в чужую жизнь.
Потом пришло время пить чай. Это тоже полагалось делать молча, хотя настоятель никогда — почти никогда — не соблюдал этого правила.
Клеммен, немного позже
— Как у вас спокойно, — признался Клеммен, совершенно искренне. В хижине находился маленького роста человек — этакий задумчивый колобок с постоянно обиженным лицом. Увидев гостя, он отложил арфу в сторону, молча наклонился и протянул ковшик с чем-то приятно пахнущим… чем-то, вызывающим давным-давно забытые, приятные воспоминания о жизни. Ковшик с чем-то хмельным.
Юноша попятился…
— Ну вот, — поджал губы толстяк. — И тебя он, значит, уже поприветствовал… ладно. Не хочешь — не пей, вылей на пол или за дверь. Только возьми — рука устала держать.
Клеммен ошарашенно принял ковш. Напиток был хорош… и от запаха его ему действительно захотелось пить. Но жажда была иной — не той, умопомрачительной, от которой всё выворачивалось наизнанку, а обычной. Терпимой… от которой не туманится рассудок.
— Пей, пей, — посоветовал хозяин хижины. — Это моё. Ему сюда нет хода, хотя он и пытается. Пей, и отдавай обратно — не тебя одного жажда мучает.
Клеммен рассмеялся, и, подняв ковшик к губам, выпил его содержимое.
Ничего с ним не стало.
И с памятью всё было в порядке. Ноги только немного ослабли… да и немудрено — на голодный-то желудок.
Арфа. Стояла у ножки стола. Маленькая… но очень красивая.
— Садись, — великодушно указал толстяк на шаткий стул, жавшийся в стенке. — Тебе скоро в путь, тебе отдыхать-то сильно некогда…
— Откуда вы знаете? — поразился Клеммен. Часов здесь не было. Ни настоящих, ни этих .
— Знаю, — пожал плечами хозяин. — Ты ведь здесь впервые? Ну и хорошо — лучше как следует напиться. Тогда дальше будет легче.
— Дальше?! — прошептал Клеммен, поражённый. Он и сам не знал, на что решается, ведь, откровенно говоря — если никто его не слышит — он просто испугался. И кинулся за дверь вовсе не для того, чтобы что-то доказать себе — или не себе?
Или всё-таки именно для этого?
«Дальше будет легче».
Что же будет дальше? Сколько ещё придётся блуждать по этому миру… по этой пародии на мир… и зачем?
Толстяк, хмыкнув, вновь протянул ему ковш.
— Лучше не думай, — добавил он. — Если не можешь не думать, вставай и иди.
Клеммен безропотно осушил и второй. Стало, действительно, намного легче, хотя опьянения не наступало.
— Откуда вы знаете, о чём я думаю? — осмелился он спросить.
— По лицу вижу, — ответил толстяк, вынимая откуда-то краюху хлеба. Подумав, разломил её и протянул часть юноше. Тот принял и съел, не заметив. Вкуса не почувствовал. — Ладно. Хватит об этом. Ты здесь — и это большая удача. Обычно таким, как ты, не остаётся времени, чтобы пожалеть о своём выборе. Наверное, это правильно.
— Я не…
— Никогда не перебивай старших, — рассердился толстяк. — По крайней мере, соблюдай это правило в отношении меня . Хочешь отдохнуть — сиди и отдыхай. Что, не можешь ни о чём не думать?
— Не могу, — признался Клеммен, после того, как искренне попытался ни о чём не думать. Не выходило. Он всё время вглядывался в зрачки своего нового знакомого, но те были нормальными. И вообще он был какой-то слишком нормальный — для этого ненормального места. Что он тут делает?
— Третий предлагать не буду, — пояснил толстяк, сам с наслаждением опрокидывая полный до краёв ковшик. — Третий — на дорогу. Да, кстати — что там, снаружи?
— Пыль, — пожал плечами Клеммен. — Пыль и камень. Мёртвый город.
— А… — понимающе кивнул толстяк, — ясно. Ну что же, юноша, мои поздравления. Не знаю, как тебе это удалось, но ты избежал большинства его ловушек. Думаешь, что тебе плохо? Ты ещё не видел, как он по-настоящему развлекается… да. Надеюсь, что не увидишь.
Клеммен сидел, всё больше привыкая к виду аппетитно жующего толстяка, облик и тон которого никак не вязались с обстановкой хижины. И вообще… как-то это не похоже на город. От последнего всегда исходило ощущение нереальности, зыбкости и обмана. А здесь всё — хоть и хлипкое на вид — но кажется настоящим. Куда его занесло?