Двое из будущего
Шрифт:
– То есть?
– Ну, например, через газету можно объяснить наши принципы работы. Пояснить, почему мы пошли на сокращение рабочего времени. Почему мы оплачиваем две недели отпуска и пропущенные дни по болезни. Эффект будет почти тот же, а вот затрат значительно меньше.
А действительно, спросил я себя, а почему мы не используем местные СМИ в пропагандистках целях? Ведь идея лежала на поверхности, но мы ее не замечали. Конечно, читать в периодике о себе любимом было чертовски приятно, но надо и свое мнение до народа доносить. Фабриканты, например, прочтя наши мысли, призадумаются и, возможно, что-то возьмут себе на заметку. А рабочие, осмыслив статью, поймут, что на их предприятии не все так гладко и будут активнее давить на своих работодателей. Остается только момент с жесткой цензурой. Угодить в охранку по обвинению в разжигании революции мне не хотелось. Ну, ничего, как-нибудь исподволь, завуалировано будем доносить до народа свои идеи. Придумаем
Сказано - сделано. Статью я написал. Небольшую, на несколько тетрадных листов, где я довольно пространственно попытался рассудить о вреде тотального штрафования рабочих. Описал, как мог, отшлифовывал за несколько дней, и дал прочитать Мишке. Он тоже дописал кое-что, подправил несколько моих мыслей, после чего я сделал несколько копий на печатной машинке и подписался в шутку псевдонимом Жириновский В.В.. Не знаю почему, но в тот момент мне это показалось забавным. Анна Павловна, кстати, выступила моим корректором. Читая мой текст, она грустно вздыхала, мотала раздосадовано головой и правила мою статью, правила и правила. Подставляла пропущенные яти, меняла где надо "и" на "i", безжалостно вычеркивала "и краткую", исправляла "ф". Потом, после правки, устыдила меня и своего супруга в полной безграмотности и со свойственной ей строгостью посоветовала нам побольше времени проводить за книжками, а не заниматься глупым лупцеванием боксерской груши и бессмысленным подниманием железа. Я, пристыжено пообещал исправиться. И то правда, я здесь уже два года, а правильно писать так и не научился. Бегло читать по старым правилам написания у меня получалось уже легко, а вот переносить свою мысль на бумагу по дореволюционному оказалось для меня тяжелым трудом. Потому все свои записки и письма я всегда писал так как привык. Знакомые со мной люди уже давно привыкли к моей манере написания и уже не задавали глупых вопросов, а принимали мою и Мишкину орфографию за непонятную причуду. К тому же и они понимали мой текст без особого труда.
Потом я отослал написанное в одно из крупных издательств, где мой текст успешно зарубили. Отказали в печати, побоявшись кары цензурного надзора. Я не стал с ними спорить и что-то доказывать, а просто отослал статью в газету поменьше, которая не чуралась изредкими провокационными выпадами. И уж там-то ее приняли на ура, поместили на третью полосу, запустили в печать и.... И тут цензурный надзор выступил со всей своей беспощадностью и конфисковал весь тираж. Редакция, видимо уже привыкшая к подобным действиям, особо не сопротивлялась, безропотно отдала все, утаила лишь несколько сотен экземпляров. Узнав это, я расстроился. Казалось, что все мои труды пропали даром и теперь мне придется заново искать издателя, способного напечатать мою статью, или еще хуже напечататься в подпольной газете. Но это оказалось не так. Через несколько дней после случившегося я узнал, что один экземпляр газеты из уцелевшей партии конфискованного тиража продается из-под полы за сумасшедшие для такого издания цену в пять рублей. И что интересно, ведь покупали! Покупали и зачитывали газету до дыр! Передавали из рук в руки, тайно обсуждали. А редакция, судя по всему, таким образом сумела избежать убытков и даже немного заработать. А имя Жириновский В.В. впервые заявило о себе массовой публике.
С момента покушения на мою персону прошло две недели. Швы с моей раны давно уже сняли, и я чувствовал себя превосходно. Каждое утро я разминался и тренировался в личном спортзале и лупцевал грушу. Марина Степановна все еще находилась у меня в гостях и совершала ежедневные променады по местным магазинам. Изредка я составлял ей компанию, провожал на извозчике до центра города и прогуливался с ней вдоль Невы туда-сюда, беззаботно болтая на разные темы. Бывало, приглашал ее в рестораны, театры, да в синематограф. Ей все нравилось, от всего она была в восторге. Оно и понятно, Москва хоть и большой город, но столица все же есть столица. Здесь всегда все самое новое и всегда самые последние соблазны. Девка, вырвавшись на свободу, отрывалась по полной - тратила папкины деньги с бешеной скоростью. Здесь же она купила себе последнюю модель граммофона и кучу пластинок. И среди кипы хрупких шеллаковых дисков был один с моей "Горочкой", что меня очень сильно позабавило. Исполнение песни у неизвестной певицы было уже очень далеким от оригинала и потому, сказав презрительное "фи", вечером того же дня под бутылочку крымского ароматного вина и басовитую американскую гитару, я исполнил для моей гостьи оригинальную версию песни. И Марина Степановна нашла мое исполнение куда лучшим, нежели версия на патефонной пластинке. А потом, под хорошее настроение, я сыграл ей еще несколько произведений что смог вспомнить, и она пришла в восторг от новых необычных песен. Ну а потом была еще одна бутылочка вина, снова песни, рассказы
Как-то летом по утру ко мне домой заявился Семен Истомин. Прогромыхал своей тростью по паркету до комнаты, где я занимался каратэ, да и грохнулся облегченно на крепкий стул. Следом за ним настороженно вошел Василий Орленок, который стал начальником охраны, а за Орленком вкатился Валентин, сверкая широкой улыбкой со свежевставленными золотыми зубами. Василий удивленно осмотрелся вокруг, подивился хитрым станкам с тяжелыми противовесами и восторженно заценил мой последний мощный маваши по массивной груше.
– Здравствуйте, Василий Иванович, - кивнул мне со стула Семен.
– Привет, Семен, привет Василий, Валентин - кивнул я в ответ, заканчивая тренировку и отходя от груши. Весь в поту, с голым торсом и в специально пошитых для занятия спортом трико. Наскоро утерев лицо и тело полотенцем, накинул на себя исподнюю рубаху, дабы не смущать своих парней свежим красным рубцом на пузе.
– Что-то случилось на производстве?
– спросил я, когда с каждым поздоровался за руку.
– Да нет, - пожал плечами Семен.
– Там все в порядке. Только Попов ожидает приезда фабричного инспектора.
Приезд фабричного инспектора не было чем-то необычным. Раз в несколько месяцев нас проверяли, приходил сердитый чиновник и обшаривал наш завод вдоль и поперек. Искал нарушения, надменно разговаривал с рабочими и с самим Поповым. А так как мы были почти образцовым предприятием даже на фоне такого гиганта и лидера на рынке труда как Путиловский завод, то по серьезному придраться к нам у инспектора не получалось. Он лишь ворчал по мелочи, и выговаривал нашему директору за то, что у нас слишком уж короткий рабочий день, который не соответствует законодательству. Попов всегда кивал ему, соглашаясь и не вступая в ненужную полемику, а затем приглашал недовольного инспектора отдохнуть и пропустить по стаканчику-другому крепкого чая. И там, в кабинете без лишних свидетелей подсовывал инспектору небольшую взятку, которую чиновник брал без малейшего зазрения совести. Тем и кормился фабричный инспектор, так что неожиданным его визит на наше предприятие назвать было нельзя.
– А чего тогда пришли?
– спросил я их. Такие заходы ко мне в гости не были правилом, это случалось крайне редко и только в те моменты, когда что-то случалось действительно нечто неординарное. Обычно Попов сам решал возникающие проблемы, а если надо было, то вызванивал меня по телефону.
– Мы тут это..., Василий Иванович, - замялся Орленок, вопросительно взглянув на Истомина и на Валентина, - мы с мужиками решили вам подарок сделать.
Я удивленно всплеснул руками.
– Боже мой, зачем?!
– Мы тут посовещались все, - продолжил он, не обратив никакого внимания на мое возмущение, - и решили, что негоже вам более с голыми руками ходить. Мы знаем, что у вас есть уже пистолет, да и мы вас всегда охраняем и в обиду никому не дадим..., но все же. Мы долго думали, гадали, пока нам не подсказал Семен Семенович. И потому вот..., - и с этими словами он нырнул за створ комнатной двери, наклонился и подобрал прислоненное к стене нечто длинное и узкое. Потом разогнулся и перехватил второй рукой длинный предмет и, подняв высоко перед собой, словно в руках была редкая драгоценность, торжественно шагнул ко мне, протягивая подарок.
– Трость?
– изумился я. У Орленка в руках действительно была длинная деревянная трость, очень похожая на ту, что была у Истомина. Трость из простого дерева, покрытого темным прозрачным лаком. Рукоять только была чуть другой, вместо массивного набалдашника красовалась узкая и плоская пятка из гравированного серебра, которая должна была хорошо ложиться в основание ладони.
– Это не просто трость, - восхищенно сказал начальник охранников.
– Смотрите.
И, взявшись одной рукой за рукоять, а другой за саму трость, резко, со щелчком раздвинул ее, обнажив холодный блеск узкого лезвия. А потом торжественно, с восхищением вручил тайное оружие мне. Я осторожно взял трость и медленно вынул лезвие из ножен, с восторгом слушая шуршание освобождаемой стали. Поднял его вверх, ловя на стальном клинке солнечный зайчик. На клинке не было особой закалки, как на драгоценных японских мечах, не было бесполезного золотого блеска и сверкания камней. Это было обычное лезвие обычного оружия, но, тем не менее, оно было по-своему красиво и в нем ощущалась опасная сила. Эта была та сила, которая за одно мгновение могла выпить человеческую жизнь до самого дна. Лезвие не было длинным - не более полуметра и шириной в пару сантиметров. Такое оружие ни шпагой, ни саблей, ни даже бебутом назвать было нельзя - скорее это была длинная обоюдоострая игла или же узкий нож-переросток. Я ногтем потрогал режущую кромку - острая, зараза, можно легко остаться без пальца. Опасливо повертел клинком вправо-влево, взмахнул.