Двое в океане
Шрифт:
Он бросил взгляд на тело акулы, на лужу крови, алеющую на палубе, поднял глаза на застывших в настороженном ожидании Кисина и его компаньонов. Его губы покривила презрительная усмешка:
— Ну, что, убивцы, насытились? Разрядились?
— Мясо можно на камбуз… Это, Анатолий Герасимович, голубая акула. Мясо съедобно… — неуверенно пробормотал Кисин.
Старпом брезгливо поморщился:
— Людей травить? Нет уж! За борт ее!
— Но… — попытался возразить Кисин.
— За борт! И палубу вымыть!
Он повернулся,
— Такое, Анатолий Герасимович, надо прекратить. Раз и навсегда. Это я вам официально. Такого у нас раньше никогда не бывало.
Кулагин искоса посмотрел на нее.
— И раньше такое бывало! Сколько существует мореходство, столько и бывало. Это естественно.
Доброхотова опешила:
— Естественно?!
— Для моря естественно. Моряку в море нужна разрядка. Монотонность морских будней угнетает психику. Вот моряк и разряжается. В рыбной ловле, в охоте на акул. Не вижу в этом ничего особо ужасного.
— И вам, старпом, это кровавое побоище кажется естественным?
— Именно! — Кулагин с холодным прищуром смотрел на Доброхотову. — Лично я считаю его в некотором роде даже полезным. У меня на борту моряки, а не туристы. А моряк должен знать, что такое море и что от него ждать. Море, каким бы идиллическим оно ни выглядело, никогда добра моряку не сулит. И с морем надо уметь обращаться! С морем и со всем тем, что его населяет. С акулами, к примеру. У меня половина команды из вчерашних бичей, многие даже плавать не умеют. А если в море нос к носу с акулой? У моряка перед хищником злость должна быть, а не страх, всегдашняя готовность дать ей отпор. Вот как думает старпом, достопочтенная Нина Савельевна!
В последней фразе от отчеканил каждое слово — так делал всегда, когда хотел показать, что все им сказанное обязательно к исполнению, потому что это приказ.
Доброхотова только руками развела:
— Ну, знаете, так мы далеко зайдем. Вы приучаете людей не к борьбе, а к подлому убийству, к жажде крови.
На лице Кулагина не дрогнул ни один мускул.
— Увы, в наше время крови пугаться не следует. Войной нам грозят, Нина Савельевна, войной. Готовиться надо! Психику людей готовить! А то подрасслабились маленько…
Смолин не выдержал:
— В той войне, которой нам грозят, крови не будет. Будет только пламень и пепел. И ничего больше. А чтобы не было войны, нам надо оставаться людьми. Сейчас же я видел здесь зверей!
Чуть приподнятые рыжие брови Кулагина по-прежнему выражали снисходительное терпение, но глаза блеснули холодком, и Смолин почувствовал, что в эти минуты разрушалась возникшая за дни рейса их взаимная приязнь.
— Я высказал свою точку зрения, Константин Юрьевич, — сказал старпом спокойно. — А поскольку я здесь старший помощник и в данном случае исполняю обязанности капитана, свою точку зрения буду неукоснительно проводить в жизнь. Такие у меня полномочия.
Когда он ушел, мертвую акулу тотчас выбросили за борт. Смолин взглянул на то место, где она лежала, и увидел крошечную рыбешку, темненькую, плоскогрудую, — она была еще жива и подпрыгивала на досках палубы. Смолин поднял рыбешку. Странная какая! На грудке ребристый овал, как след от калоши.
— Это прилипала. Рыба-прилипала, — пояснила Доброхотова, перекладывая рыбку к себе на ладонь. — Акулий лоцман, вечный ее спутник.
Она вопросительно взглянула на Смолина.
— Можно я ее брошу за борт? Пусть живет!
Чайкин был взволнован.
— Я только что из КП по погружению «Поиска». Слушал переговоры с ними по гидрофону. Каменцев такое говорит, что закачаешься. Говорит, будто видят под водой развалины города. Так и сказал: города! Неужели Атлантида? С ума сойти!
— Сходить с ума не стоит! — скривился Крепышин. — В воде и не то может привидеться. Я знаю.
— А ты что, раньше спускался? — поинтересовался Чайкин.
— Не спускался, но знаю. — Крепышин печально посмотрел в сторону моря. — Ни к чему из всего этого делать сенсацию. Наука не терпит сенсаций.
— А вдруг в самом деле Атлантида?! — не сдавался Чайкин. — Вот спустишься сам, тогда и будешь давать оценки. Чего заранее-то! Ты какой по счету?
— Завтра утром. После Чуваева, — вяло ответил Крепышин, и тень страдания омрачила его лицо. — Только я за себя немного опасаюсь…
— Что так? — удивился Чайкин.
— Понимаешь, Андрей, — в голосе Крепышина проступили нотки душевной искренности, — с давлением нелады. Как бы меня наш судовой док не выбраковал.
— У вас давление?! — изумился Смолин. — Каждое утро запросто бросаете в небо двухпудовую гирю. И вдруг давление!
Крепышин значительно повел квадратным подбородком.
— Гиря — это одно… А спуск в батискафе на глубину сто метров совсем другое. Потом у меня в некоторой степени вестибулопатия.
— Чего? — не понял Чайкин.
— Вестибулопатия — нарушение вестибулярной системы, — объяснил Смолин и бросил сочувственный взгляд на Крепышина: — Надо же! Не повезло вам!
— Да уж где там! — Крепышин, печально поджав губы, поплелся прочь, вяло выбрасывая вперед мощные, оголенные шортами ноги.
После пробного технического спуска первым научным наблюдателем на борту «Поиска» оказался Рустам Мамедов, начальник геологического отряда, присланный в экспедицию из Бакинского горного института. Это был крупный полноватый усач, с незатухающим огнем в глазах, который находился в постоянном противоречии с его непоколебимым спокойствием, выдержкой и поразительным немногословием, — за весь рейс Смолин не слышал от него и трех фраз, произнесенных вместе.
Мамедов провел на дне положенные ему два часа и, выпрыгнув из моторки на площадку лацпорта, широко разводя руки, выдохнул: