Двое в океане
Шрифт:
— Надо бы, конечно. Он геолог и геофизик. Ему как раз полезно. — Золотцев в бессилии развел руками. — Но у нас всего восемь погружений. К тому же есть еще и американцы. Я как раз с вами и хотел посоветоваться. Как быть с ними? Приглашать или нет? Тоже проблема! Вдруг обидятся! Или еще что подумают…
— Но их наука к подводным горам отношения не имеет. Так же как и занятия Чуваева.
— Верно, верно! — охотно согласился Золотцев. — Однако тут, голубчик Константин Юрьевич, дипломатия. Все надо учитывать. Все!
«А ведь Золотцев в самом деле похож на дипломата. Повернись судьба иначе — был бы послом. Вполне подходящим послом в какой-нибудь маленькой
— Здесь, уважаемый Всеволод Аполлонович, вам сразу надо решить, чем вы хотите заниматься на Элвине: наукой или дипломатией. Для пользы дела я готов свое место уступить.
— Американцу?
— Чайкину.
Целый день «Онега» ходила галсами, ощупывая приборами вершину подводной горы, — ее ориентир, оранжевое туловище буя было то с правого борта, то с левого. Почти все отряды включились в дело — работа нашлась для большинства. Один лишь Смолин чувствовал непричастность ко всеобщей мобилизации сил. От спуска в «Поиске» отказался в пользу Чайкина, другого дела пока не было, кроме собственных расчетов. Сиди себе да марай бумагу, наверстывая упущенное. Он не вылезал из-за письменного стола целый день. В кают-компании завтракал и обедал в одиночку — Клифф где-то пропадал, должно быть, налаживал свою портативную радиостанцию, по которой им предстояло держать связь с американскими кораблями науки, идущими на встречу с «Онегой». На ужин пришел чем-то озабоченный, ткнул вилкой в непонятное ему блюдо под названием «плов», сунул кусок баранины в густые заросли, где прятался его рот, медленно, без аппетита пожевал. Поднял на Смолина рассеянный взгляд.
— Ты чем-нибудь расстроен, Клифф?
Клифф дожевал кусок и спокойно — даже перемены в настроении не мешали американцу говорить сугубо деловым тоном, употребляя наименьшее количество слов, — ответил:
— Некоторым образом.
— У тебя на «Онеге» возникли какие-то проблемы? — Смолин подумал, что американец огорчен тем, что его не включили в список на погружение в «Поиске».
— Проблемы возникли. Но не на «Онеге».
По его тону было ясно, что в подробности вдаваться не намерен. Может быть, что-то узнал во время своей первой связи с «Маринером», головным судном отряда, который уже вышел из Норфолка для встречи с «Онегой». И что он там узнал?..
Сегодня даже Чайкин не нашел времени заглянуть в каюту Смолина, и тому казалось, что все на судне смотрят на него осуждающе, как на бездельника, на «белую кость», которая чурается повседневной работы. В Москве в институте он не один был на положении «мыслителя», как называли ведущих институтских теоретиков. А на «Онеге» Смолин в одиночестве. Поэтому у всех на виду. И куда ни сунется, всюду вроде бы липший. Лишним оказался однажды ночью на метеопалубе для Лукиной и Файбышевского, лишним для Жени Гаврилко со своим советом «драться», лишним для беглеца-марокканца…
С давних времен Смолин привык работать по ночам, когда никто не может помешать, приучил себя спать мало, ему и шести часов достаточно. Из-за этой привычки и вынужден порой бродить по судну, как лунатик, в поисках собеседника.
Вспомнил, что сейчас на магнитометре, должно быть, дежурит Чайкин — его снова сюда назначили в связи с работами на полигоне. Заглянуть, что ли, к нему?
Вместо Чайкина дежурила незнакомая Смолину молодая светловолосая женщина.
— Андрея сегодня здесь не будет, — сказала она. — Ему завтра спускаться в «Поиске». Отсыпается.
Женщина сидела перед аппаратом, в окошке которого медленно двигалась белая бумажная лента, рассеченная линиями, сделанными самописцем.
Маленький радиодинамик, стоящий рядом с регистрирующим аппаратом, похрипел, кашлянул и выдавил из своей воронки с вялым безразличием:
— Внимание на эхолоте и магнитометре! Ноль два тридцать шесть. Завершаем сорок третий галс…
Прошли короткие минуты, и динамик сонно обронил:
— …Ноль два тридцать девять. Легли на сорок четвертый галс.
Женщина снова взяла карандаш и обозначила на ленте в аппарате время и номер очередного галса.
— Нудная работа! — от души посочувствовал Смолин. — И давно вы этим занимаетесь?
— Это моя шестая экспедиция.
Смолин заметил приставленную к аппарату цветную фотокарточку. С нее внимательно и весело вглядывались в пространство лаборатории три удивительно похожих друг на друга лица — с одинаковыми маленькими носиками, одинаковыми прядками светлых волос, упавшими на бровь, — мужское, женское и детское.
— Ваша семья?
— Да. Пять лет назад.
— Как вас зовут?
— Герта. Вернее, Гертруда.
— Немецкое имя?
— Нет, советское.
Оказывается, дед и бабка — восторженные комсомольцы двадцатых годов — назвали девочку в память покойной матери, умершей при родах. Гертруда — значит, герой труда.
Герта рассказала об этом с легким юмором, подтрунивая над чудачеством предков.
— Как же вас муж отпускает так надолго? Он тоже ученый?
— Был военным.
— Почему «был»?
— Он погиб.
Смолин замолк, не зная, как продолжить разговор.
— И долго вам сегодня дежурить? — наконец спросил он.
Гертруда подняла глаза на настенные часы.
— До четырех. А завтра с девяти снова. Людей-то в отряде не хватает. Положено пятеро, а дали троих.
Смолину подумалось, что, может быть, как раз он и занял на судне то место, которое предназначалось для одного из невзятых. Вот Герта по его милости и вкалывает на своей муравьиной работе — по крохам собирает цифирки в ненасытные бездонные досье науки. Сколько таких цифирок обозначила на бумажной ленте за пять минувших лет! А маленькие цифирки складываются в цифры побольше, те, в свою очередь, в другие, крупнее значением, и настанет момент, когда на столе вот перед такими «мыслителями», как Смолин, ляжет бумага с данными, сотворенными бессонными ночами, неделями, месяцами, годами однотонного, нудного труда, невидимой накопительской работой сотен, тысяч таких, как Герта, ни на что не претендующих в науке, да и в жизни тоже, разве что на небольшое, на недолгое счастье в этом колготном мире. Положат перед ним лист: вот тебе, думай, делай выводы, создавай концепции, раз ты такой умный! И он будет думать о концепциях… И уж конечно, не о них, о тех неведомых, кто на самом дне научного муравейника создает фундамент под будущие теории и концепции, приносящие кому-то славу, чины и звания.
— …Ноль три четырнадцать, — прохрипел динамик. — Внимание! Завершаем сорок четвертый галс.
Герта потянулась к карандашу.
Он обратил внимание на ее руку — маленькая кисть, длинные, мраморного оттенка пальцы с аккуратными ухоженными ногтями, но даже короткое движение руки с карандашом выдавало привычку к постоянному, почти автоматическому, не приносящему никакой радости труду. Нелегко зарабатывает человек хлеб насущный! А муж погиб. Воспитывает сына одна!
Смолин снова взглянул на фотографию: теперь ее улыбчивый оптимизм уже не мог его обмануть.