Двое в океане
Шрифт:
— Накормите его. И как следует!
Когда он ушел вместе со старпомом, Мосин спросил Лукину:
— Сколько парню лет?
— Восемнадцать.
— Моему младшему братишке тоже восемнадцать, — Мосин вздохнул. — А как его зовут?
— Махмуд.
Мосин снова вздохнул, помолчал, наморщив лоб. Потом поспешно вытащил из кармана пачку сигарет, протянул марокканцу.
Тот торопливо взял сигарету, прикурил от пламени протянутой Мосиным зажигалки, жадно затянулся. У него были длинные смуглые пальцы с ярко-белыми красивыми ногтями — с такой-то рукой пианистом быть! И вдруг улыбнулся широко, ясно, доверчиво, словно решив, что теперь все с ним будет
— Шукран.
Мосин положил перед ним всю пачку: бери!
— Шукран! — снова повторил Махмуд.
За иллюминаторами шумел океан, но уже громче и тревожней, чем прежде, судно стало бросать на волне по килю, на палубы летели из-под форштевня брызги — ветер теперь был лобовым, «Онега» шла обратно в Танжер.
Перед завтраком возле конференц-зала, где под присмотром подшкипера Диамиди сидел беглец, то и дело останавливались любопытные, заглядывали в раскрытую дверь, некоторые пытались заговорить с марокканцем. Заглянул сюда и Смолин. На столе перед Махмудом была расстелена клеенка, на ней стояла глубокая пиала с половником и пустая, в желтых подтеках жира, тарелка, а рядом подносик с горой пирожков — вчера на ужин были пирожки с мясом. Значит, кормили, как велел капитан, досыта. То ли от еды, то ли от усталости, а может быть, от переживаний, которые на него свалились, марокканец разомлел, обмяк на стуле, зрачки у него стали тяжелыми, словно вот-вот выпадут на стол, как камешки. На любопытствующих почти не реагировал. Оживился лишь при появлении Смолина. Поднял подбородок, бросил на вошедшего долгий грустный взгляд и со слабой улыбкой раздвинул руки в стороны в жесте безнадежности: вот, мол, такие дела. Не повезло!
— Приуныл парень, как узнал, что в Танжер возвращаемся, — сочувственно объяснил Диамиди. — Даже от пирожков отказался. Тьфу! Чтоб этому Танжеру… Эх, сказал бы!
К горлу Смолина подступил комок, и он никак не мог его проглотить. Получалось так, что именно он сыграл в судьбе несчастного безработного злую роль. Неужели в самом деле парня посадят в тюрьму? Будет сидеть в душной камере и вспоминать, как не первой молодости белобрысый дядя глухой ночью бросился на него, полуживого от голода, чтобы схватить, скрутить, пленить. Дядя, в улыбку которого парень поверил еще там, в Танжере, на шумной портовой улице. Неужели в каждом человеке сидит зверь, всегда готовый преследовать другого?
Когда Смолин шел на завтрак, в коридоре его встретила Галицкая. Она замерла, широко и радостно распахнула глаза, выдохнула с восхищением:
— Вы, Константин Юрьевич, у нас, оказывается, герой! Террориста схватили. И не побоялись?
Он хмуро взглянул на нее, в ответ лишь пожал плечами и прошел мимо. Вот и в герои попал, стал активным участником детективной акции по поимке террориста! Пожалуй, еще благодарность объявят за смелость и находчивость в борьбе с лазутчиком империализма… Получается, что он тоже, как и Крепышин, дитя времени: бегущего надо хватать!
За завтраком Клифф Марч, который уже знал о случившемся, спросил:
— Почему решили возвращаться назад? Это же стоит больших денег. На такие деньги марокканец мог бы безбедно существовать лет пять.
— А что бы вы сделали на нашем месте? — вопросом на вопрос ответил Смолин.
У Клиффа не было никаких сомнений. Он хорошо выспался, с утра обладал отличным аппетитом, своими крепкими, ухоженными зубами отважно расправился с куском жесткого мяса, выданного на завтрак. Дожевал, вытер платком рот и только тогда ответил:
— Некоторые капитаны подобных непрошеных джентльменов просто-напросто выкидывают за борт. Но это, разумеется, варварство! Я подобное осуждаю. Я бы вытолкнул его на берег в первом попавшемся порту. Но уж ни при каких обстоятельствах не возвращался обратно. Это нелепость!
— Капитан распорядился иначе! — сухо заметил Смолин, впервые почувствовав неприязнь к американцу. Клифф легко угадал его настроение.
— Извините! — сказал он, медленно отодвигая пустую тарелку. — Я понимаю, у каждого свои правила игры.
— Вот именно! — подтвердил Смолин. — Если уж вы это называете игрой!
В Танжер прибыли после полудня. Бухта по-прежнему была взбудоражена стойким континентальным ветром, дующим из Гибралтарского пролива, как из трубы, желто-бортный портовый буксир осторожно подошел с подветренной стороны к вставшей на рейде «Онеге», по веревочной лестнице с его палубы на борт теплохода поднялись пятеро в штатском. Когда они садились за стол в том же судовом конференц-зале, лица у них были внушительно неподступными, как замкнутые сейфы. Достали из портфелей бумаги, долго и тщательно что-то в них записывали, задавая вопросы то испуганно притихшему Махмуду, то капитану. Клава принесла на подносе по чашке крепко заваренного кофе, поставила перед каждым, в том числе перед Махмудом. У того жадно дрогнули ноздри, он вдохнул бодрящий кофейный запах, покосился на чиновников и осторожно отодвинул чашку в сторону. Чиновники от кофе не отказались.
Когда все было оформлено и настала пора покидать «Онегу», снова вошла Клава. На этот раз у нее на подносе лежала горка румяных вчерашних пирожков. Посмотрела на капитана:
— Можно я ему в сумку положу?
Капитан неуверенно подвигал губами:
— Черт его знает! А вдруг им не понравится?
Но Клава решительно раскрыла сумку парня и высыпала в нее пирожки.
Когда в сопровождении властей марокканец выходил из зала, чтобы проследовать к штормтрапу, он с порога поочередно поклонился капитану, стоявшему рядом с ним Мосину, Клаве, Смолину, на котором взгляд задержал дольше, чем на других, поклонился остальным, толпившимся у дверей, и сказал:
— Шукран!
Глава одиннадцатая
МАНЯЩИЙ ПОКОЙ БЕЗДНЫ
Смолин выскочил на палубу, чтобы, как обычно, сделать зарядку, и замер от удивления: океан сиял. Его словно выутюжили, ни одной морщинки, лучи утреннего солнца косо ложились на водную поверхность, плавились на ней, превращаясь в золотые плесы, величественно разливавшиеся все шире и шире с востока на запад. Легкий копотный дымок, струившийся из трубы «Онеги», стойким столбиком поднимался в небесную высь, на мгновение пачкал ее сажей и тут же растворялся в синеве. Даже не верилось, что последние два дня, истраченные на возвращение в Танжер, заставили «Онегу» продираться сквозь злой шторм, как сквозь колючую чащобу.
Один за другим появлялись на палубе люди, щурились на солнце, жадно вдыхали пряный воздух, ответно улыбались океану. Хороша погодка! Значит, будет работа.
Появился Золотцев, постоял у борта, удовлетворенно потирая руки.
— Ладненько! А где наш очаровательный синоптик? Подать сюда Тяпкина-Ляпкина!
— Я здесь! — отозвалась Алина Азан откуда-то сверху, от борта метеопалубы. — Вот он, Тяпкин-Ляпкин.
— Ну и что вы скажете, голубушка? — В лучах солнца очки Золотцева сверкнули с шутливой грозностью. — Обманули нас гаданием на своих картах! Что нам с вами делать?