Двое в осеннем городе
Шрифт:
— Вот именно, себе. — Зинка, холодно скользнув взглядом, пошла к выходу.
— Ну что, берете? — спросила продавщица.
— Беру, — вздохнув, сказал я и, схватив коробку, пошел следом.
Нет, все же Зинка оставалась прежней, ни в чем не уступала, хотела остаться независимой. Но зачем это сейчас и здесь, я не понимал.
Зинка стояла неподалеку от выхода, там, где площадь шла под уклон к гостинице «Москва», и разворачивала мороженое. Я подошел к ней, она сделала вид, что не заметила коробку, которую я держал под мышкой, протянула мне второе мороженое и ровным, точно ничего не произошло, голосом сказала:
— Остудись немножко.
Я взял мороженое и, желая все обратить в шутку, сделал строгое лицо, назидательно произнес:
— На первый случай объявляю вам замечание.
— Какие строгости, — насмешливо протянула Зинка, не принимая, но и не отклоняя предложенный мной тон. — Вот что, нас сейчас повезут показывать Москву. Я билеты взяла на экскурсию.
Через пять минут наша группа столпилась вокруг высокой, затянутой в черное кожаное пальто женщины-экскурсовода. Она провела нас сначала к Мавзолею, затем стала рассказывать о Красной площади.
Небо вновь потемнело, пошел порывистый, густой дождь. Сбившись в кучу, мы двинулись к гостинице «Россия», там нас поджидал автобус.
Заскочив в сухой, теплый автобус, мы расселись по сиденьям, наполнили машину сыростью и холодом. Отсекая дождь, хлопнула дверь, где-то над головой с металлическим шорохом ожил микрофон, рявкнул сзади мотор и мы покатили по Москве. Серое, затянутое в сеть троллейбусных проводов небо, оттолкнувшись от гостиничной стены и распадаясь на отдельные полоски и квадратики, понеслось нам навстречу. Зинкино плечо уперлось в мою грудь, я уловил запах ее волос, и тут до меня дошло, что все эти годы в глубине души надеялся, что рано или поздно мы обязательно встретимся. Но откуда было знать, что это произойдет все вот так. Хотя могло бы, наверное, все быть иначе… И тут больше всего был виноват я сам.
Увидев ее в парке с курсантом, мы объявили Зинке бойкот, перестали с ней разговаривать, сделали вид, что ее вообще не существует на свете.
Без нее же мы организовали джаз-оркестр… Боков играл на аккордеоне, я — на барабане, а Иманов — на стареньком рояле, который каким-то чудом сохранился в клубе. И пошло дело — к нам на танцы стали приезжать даже из города, и лишь одна Зинка не ходила. На следующее лето она поступила в медицинское училище и уехала в город.
И вот наконец-то мы вместе, сидим рядом и молчим, и у меня такое ощущение, что автобус везет нас в разные стороны.
Усиленный микрофоном голос экскурсовода предлагал нам посмотреть то вправо, то влево, то вверх, то вперед, хотя что-либо разглядеть было невозможно — стекла автобуса отпотели. Машины, дома, стоявшие вдоль тротуаров, деревья — все это выплывало, как из тумана; оставалось одно — верить на слово.
— Попросим остановить, — неожиданно прошептала Зинка, — мне плохо.
Шофер остановил автобус, провожаемые любопытными взглядами, мы вышли под дождь.
— Что с тобой? — встревоженно спросил я.
— Ничего, ничего, пройдет. — Зинка слабо улыбнулась. — У меня в последнее время это бывает, не переношу автобуса.
Я сказал экскурсоводу, чтобы они ехали без нас. Автобус уехал, мы остались одни. Потирая руками виски, она, испуганно улыбаясь, смотрела на меня. Я почувствовал себя виноватым: ей бы сейчас спать, а она пошла со мной по городу, чтобы сделать мне приятное, поехала на экскурсию.
— Ну вот, прошло, — сказала она. — Пошли. Там, кажется, есть метро.
— Давай возьмем такси, — предложил я.
— Нет, нет, лучше пройдемся.
Я раскрыл Зинкин зонтик, взял ее под руку, и мы пошли мимо магазинов, киосков, телефонных будок. Минут через пять подошли к невысокому красивому зданию. Спереди к фасаду был пристроен трехглавый домик.
— Зин, а ведь это же Третьяковка! — прочитав на карнизе старославянскую надпись, воскликнул я.
Мы постояли немного в очереди, купили билеты и вошли в помещение. В галерее было светло и тихо. С древнерусских икон строго и печально глянули на нас лики святых — и мне на секунду показалось, что они знают про нас все; ну чего, мол, вы суетитесь, ссоритесь, жизнь и так коротка, а вы ее еще укорачиваете.
Мы переходили из одной залы в другую, глаза отыскивали знакомые еще со школы картины, вспоминался снег, замерзшие окна, уроки рисования, репродукции в учебнике «Родная речь», издали, из детства, почти с самого его дна протягивалась нить и замыкалась здесь, в этом здании. С какой-то облегчающей душу благодарностью я оглядывался вокруг, надо же, все это, оказывается, есть, существует на самом деле. Нет, нет, все же стоило ради этого приехать в Москву, То, что продается в магазинах, — на один день. Это же на всю жизнь. Время от времени я поглядывал на Зинку. Она шла тихая и задумчивая, изредка шепотом спрашивала меня: кто это нарисовал или что он хотел этим сказать.
— Времени совсем нет, — пожаловалась она, когда мы вышли на улицу. — А тут еще родственники да знакомые замотали. Одному то достань, другому — другое. Вот и носишься из одной очереди в другую.
Я поглядел на импортную коробку, вспомнил лицо Полины Михайловны, когда она показывала мне индийскую кофточку, и рассмеялся: хорошо то, что делается вовремя.
— Ну что, мне их теперь выбрасывать! — сказал я, показывая глазами на туфли.
— Пожалуйста, выбрасывай, — равнодушно ответила Зинка.
— Не могу, — помедлив немного, притворно вздохнул я, — что твои подруги обо мне подумают? Приехал любимый брат, известный полярный летчик — и зажался. Тут уж дело не только меня касается. Здесь на карту честь авиации поставлена.
— Ты посмотри, как заговорил, — приподняв брови, усмехнулась Зинка. — Прости, но я не верю в подарки, которые дарят просто так. Или покупают, или откупаются.
«Да кто же это тебе втемяшил? — захотелось крикнуть мне. Но я сдержался. — Кто сказал, что я хочу купить или откупиться? Почему все это ты говоришь мне? Зачем? Разве я в чем-то виноват перед тобой?»