Двоеженец
Шрифт:
– Потом, потом решим Вашу проблему со Свободой, – отмахнулся от меня Вольперт и попытался помочь Сирене-Фило-мее вылезти из бассейна. Искусственный небосвод уже вовсю горел над нами, осыпаясь горящими обрывками светящейся ткани. Я тут же толкнул Вольперта в спину сзади, и Вольперт с криком полетел в воду мимо поднимающейся Сирены-Фило-меи.
– Я хочу знать, как я могу выбраться отсюда?! – я помог Сирене подняться и, сорвав с себя рубашку, привязал ее руки к поручням бассейна.
– Я не отпущу ее, пока вы не выпустите меня отсюда!
– А вы и на самом деле больной, – Вольперт повертел пальцем у виска.
24. Франц Иосифович или эйдос 15
Жизнь становилась все более мрачной и безысходной, как и депрессия, хладнокровно поедающая меня. Все валилось из рук, и все как будто сговорились вслух и открыто замечать любые мои промахи и неудачи.
Однажды я сделал заключение о том, что причиной смерти утопленника явилась травма, полученная им от своего собутыльника, причем эта травма была мной охарактеризована как тяжкая, т. е. причинившая тяжкий вред здоровью, однако впоследствии родственники осужденного с помощью адвоката опротестовали приговор суда, и была проведена повторная экспертиза с эксгумацией трупа, при этом другой мой коллега сделал вывод о том, что повреждения на лице утопленника и также отсутствие носа на лице образовались от воздействия окружающей среды, в том числе и от рыб, которые частично употребили в пищу тело утопленника.
15
Эйдос – идея (греч. философ. термин).
После этого меня даже чуть не отстранили от должности, хотя по большому счету мне было наплевать абсолютно на все, в том числе и на свою работу, к которой я хотя и привык, но она никак не согревала мое сердце, да и как она могла его согреть, если Матильда продолжала время от времени где-то пропадать по ночам, изменять мне с кем попало, а самое главное – почти в упор не видеть меня, не чувствовать никакого стыда или угрызений совести, то есть она меня видела, но вела себя как жалкое и побитое животное, на которое я уже не мог поднять руку, а мог только глядеть на нее и страдать, глядеть и страдать до полного отупления, до какого-то сумасшедшего озноба, когда ты сам не знаешь, куда себя деть, и потом я все же понимал, что это болезнь и, возможно, никогда неизлечимая болезнь…
В это время моим частым собутыльником и сотоварищем стал один человек, очень близкий к моей профессии, и звали его Францем Иосифовичем, работал он следователем, а к нам он приходил забирать унылые свидетельства о причинах смерти, акты судебно-медицинских экспертиз, характеризующие смерть того или иного несчастного, как правило, убитого или раздавленного по велению свыше.
Франц Иосифович так же, как и я, очень по-философски относился к Смерти часто наблюдаемых им бывших личностей. Все эти личности как будто взывали к нему с тех самых мест, на которых Франц Иосифович созерцал и тщательно обследовал их безжизненный облик.
Особенно чуткая и натренированная жалость сближала нас как двух приятелей, как двух коллег, двух калек, в смысле своеобразной работы и восприятия, и двух собутыльников, в смысле людей, умеющих лечить алкоголем свои не предвзятые, а потому и выстраданные сердцем чувства.
Чаще всего поздними вечерами, а иногда и ночами, мы пили с Францем Иосифовичем разбавленный спирт у меня прямо в анатомическом зале и ходили среди трупов, словно среди пыльных музейных экспонатов, рассуждая о Боге, о его милостях и, наоборот, отсутствии милосердия, и о еще каких-то сверхъестественных материях.
Говорил в основном Франц Иосифович. Его речь была громка и возвышенна, она быстро поднималась под высокие своды анатомического зала и, отражаясь от них, быстро проскальзывала через мои ушные раковины прямо в душу, а там уж и капала на нее, как бальзам на раскрытые раны. Огромные перспективы грядущего светлого рая для этих остывших тел, лежавших так безмолвно, будто подслушивающих наш разговор, рисовались невероятно продуманной речью пьяного Франца Иосифовича.
Иногда мне казалось, что спирт удивительно легко прочищал его мозги и превращал его самого в пророка, в какого-то всесильного кумира моих таинственных видений. Картины темного ада для убийц и насильников, которые очень быстро, словно по памяти, восстанавливал Франц Иосифович, были тоже удивительно хороши, как будто списаны с натуры. Причем в отличие от своих некоторых предшественников, Франц Иосифович не описывал никаких пыток или мучений земных грешников, он просто рассуждал об аде как об уникальной возможности увидеть себя в ином свете именно таким, каким тебя при жизни еще никто не видел, а если кто и видел, то чисто по какому-то недоразумению.
Этот вполне реальный по представлению и воображаемый по логике вещей театр теней Франца Иосифовича звал меня в недосягаемую запредельность, куда мы вместе с Францем Иосифовичем тоскливо тянулись из своей беспросветной и весьма обеспеченной всякими гадостями жизни.
Однажды он привел меня к себе домой, и я там с удивлением обнаружил серую и крошечную, как мышь, жену, его жену, которая так же как и я, с тихим благоговением и чувственным трепетом внимала необыкновенно пьяным и возвышенным речам Франца Иосифовича.
Как я понял, этому человеку всегда был нужен театр, зрители, которые бы полностью отдавали ему свое внимание, а он им свое видение всех мировых проблем, включая беспричинность всякого зла на земле.
В нем определенно пропадал талант гения, способного красиво и правильно мыслить, а он, в свою очередь, постоянно испытывал муку от своей невостребованности, вынужденный с особым пристрастием допрашивать всяких негодяев и подонков, от которых у него часто болела голова, и он был вынужден, как и я, прочищать, а иногда и вовсе пропитывать свои мозги спиртом. Именно в эти минуты с ним случались те самые озарения, которые должны были и на самом деле переворачивали все мое сознание.
Почему-то я всегда потом благодарно хватал и тряс его руки, говорил какую-то бессмысленную чепуху, что-то вроде простецкого восхищения его великой и могучей натурой, а Франц Иосифович только вежливо улыбался и молчал, тихо овеянный сиянием своих бессмертных идей и мыслей, из которых он каждый день, каждую свободную от работы минуту вынимал из далеких мистических глубин самого Господа Бога и словно чей-то онемевший труп с потрясающей жалостью и любопытством рассматривал его со всех сторон. Даже моя порой равнодушная ко мне Матильда почему-то боялась Франца Иосифовича и слишком ревновала меня к нему. Возможно, как всякая проницательная женщина, она боялась, что я от своих страданий и ее постоянных измен сопьюсь с моим великим Францем Иосифовичем или что я как-нибудь наслушаюсь его философских речей и сойду с ума. Бедная Матильда, даже несмотря на все свои измены и страдания, причиненные мне, волновалась за меня, потому что многое знала и предчувствовала, еще она очень любила и жалела меня, но ничего не могла с собой поделать и вела себя как сучка, которая всегда хочет кобеля!
Последнее время она старалась поменьше изменять мне и пораньше являться домой, но все было напрасно, я слишком устал от всего, я был уже слишком замкнут и немногословен. Каждый раз ей, бедняжке, приходилось часами расшевеливать мою пьяную одурь и брать приступом мои упившиеся от одиночества с Францем Иосифовичем мозги, и не всякий раз она добивалась своего, иногда я просто падал на кровать и лежал как мумия, я весь закрывался в себе от невозможности осмыслить себя, как и весь существующий мир. Франц Иосифович это состояние называл эвфтаназией, то есть отсутствием памяти по-настоящему.