Двоеженец
Шрифт:
Шумно дыша и распаляясь, нежно скуля и плача, пять минут, стоя, мы овладевали друг другом, а потом еще несколько минут стояли, тесно прижатые друг к другу и вздрагивали… Слезы высыхали, а мыслей как будто никогда не существовало, как и наших бессмысленных скандалов…
– Тебе хорошо со мной? – шепнула Матильда.
– Угу!
– Ну, вот, а ты не хотел, – и опять ее непристойный заливистый смех почему-то напомнил мне собачье злорадство, глупое, наивное, убогое злорадство, каким приземляют любые высокие чувства… Вспышка слепой ярости и гнева опять пробежала по всему телу, но я все же сумел
Я думал или пытался думать о том, что нас связывает и что, наоборот, разводит нас в разные стороны, я думал, почему и в какой мере я ощущаю себя использованным ею или она мной, и из какой доброты проистекает эта всеобщая глупость, и чего я добьюсь, если одним махом смогу разорвать наш дьявольский союз, и неужели зло есть и в Боге, в его всевышней доброте и гармонии, и если оно существует, то для достижения какой непонятной мною цели?…
– Милый, тебе было хорошо со мной?!
– Угу!
– Опять угу, – она смеется все тем же заливистым смехом и при этом еще так кусает меня то за плечо, то за ухо, изображая собой молодую и резвящуюся собаку…
Теперь я понял, что хозяином собаки является тот человек, который не имеет в себе ничего собачьего. Однако это озарение снизошло на меня только сейчас, когда я опять в порыве гнева ударил ее по лицу, вспомнив и про ее любовника под кроватью, и про то, как она где-то шлялась всю ночь.
– Ты очень жестокий, – всхлипнула она, зарываясь носом в мою подмышку, – но это означает, что ты сильно любишь меня и поэтому никогда не бросишь!
Эта сучка была права, эгоизм моей добродетели требовал ее унижения, если не полного разрыва с ней и ее изгнания, а добиваясь ее унижения, я неожиданно легко попадал в капкан собственного тщеславия, а затем и в ловушку нашей взаимной похоти.
Собака нашла своего хозяина, то есть меня, и теперь я вынужден держать ее у себя на привязи, но привязь часто рвется, и тогда моя шалавая убегает к другим, без привязи она везде ищет своего хозяина и находит его в любом, она живет уже как ей заблагорассудится, потому что у нее нет чувства «дома», а есть только чувство неистребимого желания и похоти, прихоти соития с любым, кто имеет это место, при этом ее не останавливает страх потерять меня или страх какой угодно заразы хотя бы потому, что у нее нет чувства осознанного хозяина, ибо ее хозяин – это весь мир, вся Вселенная.
И, может, поэтому у меня нет никаких прав заковывать ее в наши семейные узы и уж тем более поднимать на нее руку и упражняться в ее унижении, все это я прекрасно понимал, ведь я был вполне нормальным человеком, во всяком случае, в эту минуту, когда я опять ее стал ласкать и просить у нее прощения за свой неудержимый гнев, которого я и сам начинал побаиваться, не дай мне Бог, убить ее во гневе!
Матильда еще немного поплакала, я ее поцеловал, а потом мы пошли принимать ванну вдвоем, это было что-то вроде нашего общего ритуала, которым мы взаимно прощали друг друга. Так сев напротив друг друга и набрав в ванную воды, мы осторожно клали на воду блюдечко, ставили на него свечку и зажигали, и свечка на тарелке горела и плавала между нами, а в наших глазах в это время зажигались таинственные огоньки…
– Между прочим, я очень хочу, чтобы мы стали птицами и улетели отсюда, – прошептала Матильда, нежно трогая в воде мой…
Я страстно обнял ее и расплакался.
– Наверное, ты хочешь меня убить, – прошептала Матильда.
– Все безумцы таковы, – прошептал я и опять стремительно ворвался в нее. Теперь мы сладко и самозабвенно любили друг друга, шумно дыша и выплескивая из ванны всю воду, а в дверь уже кто-то изо всех сил стучал и звонил, это были соседи, которых мы залили своей безумной и собачьей любовью… Еще спустя час мы трепетно обмазывали свои ссадины и раны зеленкой и нежно перевязывали друг друга, а когда совсем перебинтовали, оделись и пошли за курицей в магазин.
По дороге множество мужчин бросало на Матильду вожделенно-иронические взгляды, ибо ее прелестное личико было покрыто изрядным слоем тонального крема, который, кстати, так и не мог спрятать под ее правым глазом багровый синяк, а потом эти же взгляды перескакивали с нее на меня и почти сразу наполнялись язвительной усмешкой, как бы говоря мне одну единственную фразу: «Ну, ты, приятель, и даешь! Завел себе шалавую собаку! Но что ж поделаешь, раз ты привык к ней и ничего не можешь поделать с собой! Терпи, приятель, и ты, крошка, терпи!
– Зато как хороню летать в собачьих эмпиреях!
И дело, наверное, было не только в ее синяках и моих перебинтованных руках, в ее лице, густо-густо замазанном кремом, не в нашем связанном навек рукопожатье, а все дело в ее блядских колдовских глазах, она глядела так, как будто их съедала! Ее глаза были пронизаны всеобщим притяжением земной поверхности, от которой мужчины отталкивались и попадали прямо в нее в ту минуту, когда я весь внутренне сжимался в предчувствии внезапных перемен, в которых спряталось все наше счастье!
И что мне делать?! – Собака ждет, когда ее погладят!
23. Аберрационно-телескопические видения из личного дневника Штунцера
Ни слова не говоря Вольперту, я быстро юркнул в проделанную мною дыру в нарисованном небе. Вольперт же ничего не заметил, потому что он глядел вниз и чего-то высматривал на земле, а, может, даже сделал вид, что ничего не заметил. Пройдя несколько шагов по лестнице вверх, ведущей куда-то в темноту, я неожиданно увидел небольшой проем в стене в виде еще одного туннеля, но уже едва освещенного тусклым мертвенно-зеленоватым фосфорическим светом, и я ступил туда, наклонив голову и с трудом пробираясь через этот проем.
Сделав еще несколько шагов, я замер от удивления: прямо передо мной в туннеле лежала обнаженная девушка с золотистыми длинными волосами. Глаза ее были закрыты, и она не дышала. Я опустился и пощупал пульс, мне только показалось, что я почувствовал тонкий нитевидный пульс, как его сразу же не стало.
Тело было холодным, и пульс не прощупывался, выходит, она была мертва непостижимо. Тогда я пошел дальше и увидел, что туннель закончился, и я вышел под вечернее пасмурное небо на кладбище.