Двоеженец
Шрифт:
По собственной философской привычке он расправлялся с научными терминами как сам того хотел, иногда придавая им невероятную смысловую окраску.
Так, Бога он иногда называл гоблином, т. е. сказочным существом, иногда гипотезой, т. е. духовно-мыслительным предположением. Однако что я мог поделать сам с собой, если весь мир сошел с ума и если самим Богом было уже заранее предначертано сделать нас таковыми?!
Может, поэтому я старался прощать Матильде все ее грехи и измены и все чаще напивался с Францем Иосифовичем, болтая о высших материях, ибо сама наша жизнь была слишком мизерна
Такое чувство Франц Иосифович назвал комплексом Немезиды, египетской царицы, с чьим именем была связана не только сущность ее внеземного происхождения, но и ее святая продажность всякому, кто только хочет утолить в ее алькове свою жажду.
Только о какой жажде говорил мне Франц Иосифович, я до конца не понял, поскольку моя Матильда очень часто уводила меня, как ребенка, из его священного жилища в наш маленький тусклый рай, где она подобно той же самой Немезиде ласкала меня как чужестранца, устав от чужих прикосновений и боясь в этом мире остаться одна.
Так же и я в детстве боялся темных комнат или глубоких ям, чье дно всегда оставалось недосягаемым для зрения и где очень часто обитали невидимые вещи, чья невидимость была освещена тайной незнания. Также я боялся крыс, которые ели все подряд, и змей, которые могли ужалить в траве за твое же неосторожное движение. Ласки Матильды мало утешали меня, ибо я ощущал в них некую отвратную суть мзды – расплаты за ее прошлые прегрешения. Человек бывает противен сам себе, и это со мной случилось!
И настал день, когда я потерял все!
Я уже очень давно шел к этому, хотя сам весь внутренне содрогался и противился этому. Я знал, что рано или поздно сопьюсь, однако все равно продолжал пить, это становилось опосредованной мукой уже свершившегося факта, я рожден, чтоб умереть, и любовь моя как будто умерла вместе с призрачной надеждой, и поэтому и не только поэтому я и пил, еще мне надо было себя мысленно поддержать любым безумным разговором с Францем Иосифовичем, поскольку когда я отрезвлялся, мне было страшно глядеть на себя в зеркало, но еще страшнее ощущать одиночество вместе с блужданием бессмысленно существующего разума.
Я пил, чтобы забыть об изменах Матильды, но постоянно замечал оскорбительное презрение своих знакомых, даже Эдик Хаскин перестал мне звонить и звать к себе в гости. Родители обижались, что я почти не пишу им писем, но меня ничего не трогало и не занимало. Еще я пил, чтобы не слышать укоров собственной совести, когда я снимаю золотые коронки. Засовывая свои пальцы в резиновых перчатках им в рот, я бывал спокоен, как будто я достаю из невидимой копилки деньги, которые никогда не дадут мне счастья, впрочем, кто знает, где оно и есть ли оно вообще, ведь трупы молчат, а все, что говорят живые, бессмысленно…
Еще я пью, чтобы не вспоминать Геру, не ходить на заросшую диким бурьяном ее могилу, ибо ее мама тоже умерла, а сестра куда-то уехала, а я жил своей жизнью и посещал ее могилу только трезвым, а трезвым я был редко, как я уже говорил, по многим причинам.
Еще я пил, чтобы не оглядываться на чужих детей и не думать, что это мои собственные дети, чтобы не говорить лжи тем людям, которых я вынужден бояться по своей работе, чтобы не лезть по трезвости в петлю или под поезд, чтобы не пытаться оскорблять из-за своих жизненных неудач чужих и незнакомых мне людей, чтобы не признаваться себе в собственном же бессилии и в чем-то еще, что делает меня игрушкой в лапах неотвратимой судьбы или Господа Бога…
Франц Иосифович иногда говорил мне о Боге как о каком-то сказочном волшебнике, которого везде сумел разглядеть и почувствовать мой добрый предок, а поскольку это существо, одним махом выдумавшее весь наш мир, ни за что не желало оставаться самим собой, то оно распределилось или разлетелось везде, и поэтому везде мы можем ощутить его присутствие. Я не знаю, читал ли когда-нибудь Франц Иосифович Майстера Экхарта, но что-то их странно сближало…
Однако время шло, и я сам не заметил, как стал хроническим алкоголиком. Первым меня почему-то покинул Франц Иосифович, иначе говоря, меня сразу покинули все, но Франц Иосифович был последним, кто видел меня тогда. Все было, вроде, как обычно.
Мы с Францем Иосифовичем опять пили разбавленный спирт и как всегда по-философски бродили среди покойников в анатомическом зале. Франц Иосифович как обычно завел речь о нашем Всемогущем Создателе.
Он говорил в этот раз, что Создатель сам не знает, что он создает, то есть ему, как и человеку, заранее не дано предугадать, что из его работы выйдет, что он может только лишь догадываться о последствиях и впоследствии может их устранить, но изменить сущность созданных им вещей он никак не может. Речь Франца Иосифовича плавно текла под своды анатомического зала, пока я вдруг не почувствовал сзади себя какое-то странное шевеление, когда же я оглянулся, то с ужасом обнаружил, что уже полностью раздетый Франц Иосифович совокупляется с мертвой девушкой, которую сегодня утром убило током.
Самое странное, что Франц Иосифович продолжал вести свои возвышенные речи о Боге и одновременно совокуплялся с покойницей.
– Франц Иосифович! – заорал я, – да, что же вы делаете-то!
– Ничего! – удивился Франц Иосифович и спокойно продолжил глубокие рассуждения с глубоким познанием несчастной покойницы.
– Франц Иосифович! Ведь у Вас есть жена!
– А причем тут жена?! – удивился Франц Иосифович и спокойно продолжил свое дело. Тогда я попытался стащить его с тела покойницы, но Франц Иосифович лягнул меня прямо в лоб своей ногой, и я упал и разбился на части, как Бог, о котором он только что рассуждал.
Теперь уже стыдно вспоминать о том, что у меня была белая горячка и что все события моей унылой до сей поры жизни ужасно перемешались с дневниками Штунцера, с впечатлениями от смерти Геры и от измен своей жены, создав для меня небольшую удобную палату в клинике Эдика Хаскина, где я смог наконец почувствовать эйдос выпадения из жизни и понять, почему я дозволил этому эйдосу застать себя врасплох…
Впрочем, Эдик Хаскин до сих пор находится в раздумиях о том, была у меня белая горячка или это было на было на самом деле, я же по невероятности своей стараюсь вообще ни о чем не думать…