Двоеженец
Шрифт:
Еще одна робкая надежда замирает в сердце и молчит в жизни, что мы не сотворили на земле. Потом она плачет на моей груди и лежит неподвижно, как мертвец, как совсем недавно на полу лежал Эдик, о котором она еще сохранила какое-то светлое воспоминание. Иван Иваныч спокойно храпит, ему очень хорошо в своем забытье, он ничего не видит и не слышит, и это спасает его от всех неудач.
Утром Матильда просыпается в объятиях Ивана Иваныча, она как будто ничего уже не помнит, что с ней было ночью, и это остается странной загадкой, с которой я буду жить весь день, как бы отсутствуя на этой странной и сраной земле.
Вообще, мне все уже порядком
Мне было обидно не только за себя и Матильду, но и за Ивана Иваныча. И потом, кто такой Иван Иваныч, ведь это самой добрейшей души человек, самый спокойный и рассудительный на свете. Другой бы на его месте выкинул меня любым способом из квартиры или ушел бы жить с Матильдой к своей матери, но при всей очевидной властности и упрямстве в характере он очень мягок и податлив на уговоры и просьбы хитрой Матильды.
Она, как лиса, каждый день вертела своим хвостом то передо мной, то перед Иваном Ивановичем, и постоянно мы уже как-то миролюбиво поглядывали друг на друга.
– Между прочим, я очень рад, что ты живешь с нами, – неожиданно как-то утром заявил мне Иван Иваныч, – Матильда очень беспокоится за тебя, и поэтому ты уж постарайся не пьянствовать и вести себя тихо!
Заявление было очень странным и загадочным, тем более, что я уже больше месяца не брал в рот и не собирался напиваться, к тому же я устроился работать мясником на рынке… Все-таки моя былая профессия заставляла искать хоть какого-то сходства или скотства в поступках. Теперь я воровал не коронки, а мясо, я так мастерски рубил его, что продавал кости как вырезку, а вырезку забирал себе или раздавал знакомым. Так быстро превратившись из врача в мясника, я как-то здорово помолодел и успокоился.
Постоянное употребление свежего мяса сделало меня очень полнокровным и подвижным, как какого-нибудь льва или тигра. Теперь по ночам Матильда задыхается от крика и кусает зубами подушку, чтобы не разбудить спокойно посапывающего Ивана Иваныча, она уже едва сдерживает свои эмоции и только молча плачет, когда возвращается к своему законному супругу, в то время как ее бывший супруг сладко засыпает под утро, видя во сне одни разделанные туши животных, из которых удивительным образом на меня смотрят человеческие глаза, они смотрят на меня и плачут, а я спокойно вытираю со лба капающий пот, ласково им улыбаюсь, осознавая, что очень скоро я их съем и вместо этих плачущих глаз останутся на небе только звезды…
31. Мария, или Экзистенция светлой и чистой любви
Девушка из увянувшей травы и обнаженных корневищ смотрит на меня пристально своими бесовскими черными глазами, и я медленно проступаю вместе с ней на костре былых воспоминаний тихо взлетающих призраков…
Глаза девушки завораживают меня и приговаривают к Смерти, к исцелению от всего…
Ночь, я один переливаю из стакана в стакан дымящийся травяной настой… болотный аир с ромашкой, крапивой и душицей… очищает мою душу с телом от грехов под какое-то странное видение незнакомой мне девушки, продолжающей существовать в моих мыслях уже заранее, хотя я ее еще и не встретил…
Матильда за стеной жалобно стонет в объятиях Ивана Иваныча как жалкое животное, это я гипнотизирую ее и Ивана Иваныча, а во мне самом одно наваждение, как долго не затягивающаяся рана возле сердца или на сердце, как будто что-то драгоценное обронено мною в реку, может, колокол, который все еще гудит на самом вязком дне, дне, в котором все перемешалось между нами…
Какая-то девушка из моих ночных сновидений снимает с меня тайное заклятие… Я даже слышал во сне ее странное, ни на что не похожее имя, Эукомия…
Это заклятие, земное страдание, оно живет в каждом из нас как в тюрьме, оно спасает и от кладбища, и от больницы, это твой ангельский сглаз, сглаз, выметающий сор из избы, как и мрачно безумные лица… И пускай эта девушка только приснилась мне, я все же как-то сразу поверил в ее существование…
Я теперь часто ходил по ночам, искал ее везде, вглядывался в случайные тени, уезжал за город в ночной лес, ходил между стонущими от ветра деревьями, вглядывался в темноту обнаженного леса, в поле и в овраг, и даже в холм, на котором тихо вздрагивал сгорбленный крест, в одинокую в тучах звезду и шептал: «Эукомия… Крещенье и мир праху твоему…»
Неужели ее нигде не было?! Зачем мне травяной настой, когда меня исцеляет одно ее видение, хотя вроде ее и нет, но стоит лишь на миг закрыть глаза, и я опять ее вижу, страстную и молодую, и обнимаю ее и плачу, а Матильда с Иван Иванычем продолжают порывисто бежать в Никуда, проникая друг в друга, как два дерева, стоящие на отшибе, на скользком угрюмом холме, которые срослись корнями, и дальше, глубже в землю уползли…
Может, мне легче закрыть глаза и прикинуться спящим, как будто я заранее чувствую, что в моем прикрытом ото всех зрении обязательно возникнет ее образ и исцелит всего одним глотком, глотком чистой небесной воды или влажной вагины твоей… Крик Ивана Иваныча потрясает стены соседней комнаты, и я со скошенной ухмылкой опять одеваюсь и ухожу в ночь… У меня есть деньги, чтобы куда-нибудь уехать отсюда, чтобы к чертям собачьим унести свое измочаленное страстными вздохами Матильды и не менее громкими криками Ивана Иваныча сознание, сознание – оно как проникание…
На следующий день я собираю незаметно свои вещи в чемодан и вечерним поездом уезжаю на Кавказ. В окне поезда мелькают огни уходящего от меня города, тихо плывут под стук вагонных колес блуждающие призраки Матильды, Ивана Иваныча, Эдика Хаскина, Бюхнера, далеких потерявшихся родителей и даже умершей когда-то давным-давно Геры…
Мой сосед по купе, худощавый полковник тут же предлагает мне выпить, но я отказываюсь и укладываюсь спать. Ночью этот старый вояка храпит в несколько раз громче Ивана Иваныча, я терплю час, два, потом мое терпение лопается, и я бросаю в храпящую темноту своим здоровым ботинком.
Утром полковник встает с большим синяком под правым глазом и потом, разглядев его случайно в зеркале, начинает громко сокрушаться по поводу того, что он, бедный, не знает, кто это его ночью так уделал. Я успел уже сбросить свой ботинок с его измятой кровати и теперь спокойно подстригаю свои ноги, лишь изредка поддакивая полковнику и сожалея о том, что он не знает, откуда у него взялся этот синяк. Ближе к вечеру он опять предлагает мне выпить, но я опять вежливо отказываюсь.
– Нет, ты не наш человек, – обиженно вздыхает полковник, а потом вдруг извиняется передо мной, успев как следует рассмотреть мой еврейский профиль.