Двоеженец
Шрифт:
Постепенно я проваливался в бытие, как сонная муха, люди с каким-то отстраненным равнодушием толкают меня, а потом уже с более осознанной злобой сдавливают мое мягкое и податливое тело в трясучем автобусе.
Вскоре приближается моя остановка, и я вместе с кучей таких же отяжелевших от сонной одури и полураздавленных тел шлепаюсь на грязный тротуар и весь мгновенно окрашиваюсь в ее сырые, бурые, желтые и черные тона, но все же почему-то радуюсь, и сам не пойму чему. Обыкновенная рубка чужого мяса, имеющая такой страшный смысл у некоторых вегетарианских народов, радует меня, как будто машину, которая работает себе и работает,
Оказывается, что К. Маркс был прав, что только труд или производительная сила труда ведет человечество к прогрессу, правда, когда я работаю, я почти не задумываюсь, для чего я работаю, но сейчас, когда работа лишает меня моих грустных мыслей, я начинаю соглашаться с тем, что говорил Карл, и, кроме того, я начинаю догадываться, что для него, как и для меня, все человечество в экзистенциальном плане дерьмо, которое может жить только через силу и мучаясь от самого себя. Вот и я живу так, как сам того не хочу. Мария робко входит ко мне в отдел и смущенно трется своей щекой о мою. Я пытаюсь понять, что же произошло с ней и Матильдой за прошлую ночь, но мне легче предаваться чисто мизантропическим думам или просто, не задумываясь, рубить мясо для всех несчастных людей.
Мария пытается мне что-то сказать, но я опускаю глаза в знак собственного молчания, сейчас мне трудно говорить, потому что я все еще не ушел от образа Геры, а потом я все еще устаю думать, мои мысли засасывают меня, и все наслаждение, весь мой отдых – в одной работе, кровавые куски мяса отделяются друг от друга как части незнакомой Вселенной, в каждом срезе я различаю свои собственные узоры, имеющие свой латинский шрифт, свое название, свой символ, и даже трудно себе представить, что когда-то эта Вселенная кружилась по заданному Таинственным Мастером кругу, квадрату и камере, что в ней дышала своя какая-то особенная жизнь, а потом эту жизнь заставили служить другой Вселенной, одна Вселенная съела другую, а ее, в свою очередь, съела черная дыра, в которую все проваливается, в которой все навсегда исчезает, и все равно что-то где-то опять происходит, заводя свои новые циклы времен и народов…
Мария, почти не дыша, следит за рубкой мяса, она помогает мне складывать куски по частям тела и сортам, смешно сказать, когда одна часть твоего тела соответствует тому или иному сорту, ты уже напоминаешь матрешку, которая раскладывается на множество людей, а вот откуда пришла эта душа, неужто из того же самого космического круга, квадрата, той же невидимой нашему глазу камеры?
Однако как же я ненавижу, когда меня унижают, именно таким вот унижением я воспринял приход ко мне на работу Ивана Иваныча и Матильды, а Мария была не в счет, она была тоже, как я, испачкана кровью, и на ней был такой же грязный фартук, как, однако, разница в одежде может укреплять существующие границы между людьми?!
Итак, я стою в грязном фартуке и весь в животной крови и с достаточно поглупевшим от этого взглядом, в то время как Иван Иваныч в костюмчике от Версачи, при галстуке с бриллиантовой брошью, а густо накрашенная Матильда – в голубом плаще от Диора, и все-то они в золоте, и все-то они чистые и светлые, как дети из купели, и улыбаются, как дети, и так же простодушно машут мне как доброму знакомому руками, а Мария рядом с ними тоже радостно хохочет, как будто ждет от них чуда, и только я злой и сердитый, едва сдерживаю себя, чтобы на них не раскричаться.
– Ну, что вам?! – говорю я, а сам не выпускаю из рук своего окрашенного кровью топора, – если вам что-то сильно хочется, то сходите куда-нибудь, а мне надо работать!
– Фи, какой грубиян, – кокетливо улыбнулась Матильда.
– Он не грубиян, а просто хам, – добродушно засмеялся Иван Иваныч, и только одна Мария скромно промолчала, словно угадывая во мне что-то естественно аморальное, а может быть, совсем наоборот, уж даже излишне моральное.
В общем, я попросил их уйти, попросил один раз, потом еще раз, но они стояли и шутили. Иван Иваныч для смеха даже вырвал у меня из рук топор и помахал им в воздухе, в одно мгновение распугав вокруг скучающих покупателей.
Матильда бессмысленно сверлила меня похотливым взглядом и очень громко посмеивалась, и только Мария продолжала чересчур разумно молчать в этих дурманящих возгласах и восклицаниях. И тут я отобрал топор у Ивана Иваныча, который все же уговорил меня пойти с ними и Марией вечером в ресторан на набережной возле театра, где они собирались сделать что-то вроде большого праздника по весьма загадочной причине, о которой они скажут потом.
– Тебя ждет настоящий сюрприз, – подмигнула мне на прощанье Матильда.
С большим облегчением я проводил их уставшими глазами до самых дверей, а потом снова начал рубить мясо. Мария продолжала стоять у меня за спиной как ангел-хранитель. Я оглянулся на нее и с удивлением обнаружил, что она плачет. Эти слезы были полны странной и нежной любви, как будто этими слезами она просила меня обратить все свое внимание на нее, и я обратил, я бросил топор и на глазах изумленных покупателей обнял ее и поцеловал.
Кажется, она что-то почувствовала, может, она поняла, что Матильда хочет вернуть меня к себе даже самым противоестественным путем, объединяя или ее, или Ивана Иваныча вместе с собой и мною, а может, ей еще стало больно из-за того, что она спьяну нежилась в объятиях Матильды и на глазах у меня, или что еще, черт возьми, заставляет ее так грустно плакать даже в моих крепких объятиях, чтобы я получше разглядел ее боль.
Да, мне очень жалко ее, и я обнимаю ее кровавыми руками, оставляя на ее платье после себя красные отпечатки своих пальцев. Вскоре ко мне входит хозяин и зовет к себе в кабинет. Я даже подумал, что он хочет меня пожурить за мое поведение, однако я вижу на его столе лежащую телефонную трубку и понимаю, что это кто-то мне звонит, я беру в руку трубку и слышу взволнованный голос Эдика.
– Штунцер сбежал, – говорит он, – я боюсь, что он будет искать тебя!
– А для чего?!
– Не прикидывайся дураком, он прекрасно знает, кто помог его туда запихнуть, – тяжело вздыхает Эдик, – так что на твоем месте я бы лучше пока отсиделся дома и никуда не выходил!
– Ерунда, – усмехаюсь я в трубку.
– Ну, и дурак, – кричит в трубку Эдик, и тут же я слышу частые гудки.
– Разборки в Майями?! – хитро улыбается, глядя на меня, хозяин.
– Что вроде этого, а может, и не это, – вздыхаю я и возвращаюсь к Марии. Говорить ей о том, что сбежал из психушки человек, который меня страшно ненавидит, глупо.
Женщины не могут управлять своими эмоциями, как мужчины, они впадают или в панику или в крайний эгоцентризм, правда, не все. Но кто и кого по-настоящему знает в этом мире? От него проще сойти с ума, нежели чем спокойно находиться в нем!